Шум - Рои Хен
Ной выхватывает у нее телефон. Верхняя губа у него дрожит.
– Китайцы считают иначе. И я, между прочим, прошел випассану, и эти десять дней в Иудейской пустыне изменили мою жизнь, а однодневный семинар молчания – просто дешевая замануха для насквозь фальшивых тель-авивских буржуа, какой ты и являешься.
Она остается сидеть на блоке кондиционера, а Ной уходит. Пустота внутри нее заполняется стыдом, стыд сменяется острым чувством вины.
Если бы Нимрод был здесь, он бы сейчас рыдал сильнее, чем от всех мультфильмов Миядзаки вместе взятых. Даже если бы он понял, что именно и почему привело ее сюда, даже с учетом, что давно уже не наивный юнец, он все равно бы оскорбился. И Ноа решает не рассказывать ему ничего. Мама же говорила, что не существует женщин без секрета. Она встает. Как же кружится голова. Может, она все-таки от души затянулась тем джойнтом?
Ноа стоит под черным небом, на котором уже нарисовали несколько звезд, и благодарит судьбу за то, что свела ее с Нимродом, за то, что ей не надо заполнять никакие опросники, чтобы найти себя в этом новом мире. И хорошо, что ее приключение закончилось именно так.
Но вот загадка – какими были последние два вопроса?
Что еще можно спросить, если ты уже согласилась на секс? Согласна ли ты взять со мной ипотеку? Будешь ли по утрам готовить завтраки дочери в школу?
Чертов сороковник!!!!
Ноа понятия не имеет, сколько времени прошло с тех пор, как разошлись гости, но ей ясно, что уже за полночь, а значит, день рождения закончился. Мне сорок, думает она, чертов сороковник с четырьмя восклицательными знаками. К резиновому крокодилу, на котором лежит Ноа, Гур придвинул два гриба-обогревателя, а Либи укрыла ее пуховым одеялом. Два иерусалимских ангела. Дважды Ноа пробовала блевануть, но так и не смогла, и все согласились, что ей стоит просто полежать, пока не придет в себя.
Либи заканчивает подметать осколки бутылки и присаживается на надувного крокодила в ногах у Ноа, натягивает на себя край ее одеяла.
– Который час? – бормочет Ноа.
– Поздно, – отвечает Гур, собирая в мусорный мешок одноразовые стаканы и тарелки. – Точнее, уже рано.
– В детстве я была тихой девочкой. – Ноа смотрит в серое небо, которое уже начало светлеть. – Никто не верит мне, когда я это говорю. Хотя, думаю, тихой – неправильно. Я была приглушенной девочкой. “Ш-ш-ш…” – вот что я в основном слышала дома, а мама моя много лет слышала только слова Джеймса Джойса. А у этого зануды их полно. На мои места уже не оставалось. Мама не сомневалась, что получит главную переводческую премию за этого своего “Финнегана”, но не получила. В том году премию дали профессору, который перевел какой-то древнегреческий эпос. Мама дня три или четыре не вставала с постели, будто кто-то умер. Тами, ее лучшая подруга, приходила к нам каждый день, но это не помогало. В итоге кто смог вытащить ее из постели? Маленькая я. Под самым глупым предлогом в мире. Я сказала ей, что хочу фаршированную рыбу, как готовила бабушка. И это сработало будто какое-то заклинание. Я запомнила это как один из самых счастливых дней с мамой. Мы сидели там перед этими уродливыми котлетками с морковкой и хреном. Две женщины и размолотый в фарш карп против жюри, состоящего исключительно из мужчин. Сегодня кажется, что ей не дали премию исключительно по сексистским причинам, но, может, я и ошибаюсь. Я не могу сравнить переводы. Я вообще никогда не читала этого “Финнегана”. Думаю, никто не читал, кроме моей матери. Ну и, наверное, Джойса.
Я и моя мама. Главная драма моей жизни. Между нами все было криво с самого начала. Мама переспала с каким-то ирландцем, с которым познакомилась на конференции переводчиков в Лондоне, а когда узнала, что беременна, пообещала ему, что сделает аборт. И не сделала. Печально, с какой стороны ни посмотри. В мире есть ирландец, который не знает, что он мой отец. Откуда мне это известно? Потому что моя мать законченная эгоистка и рассказала мне. И представила это так, будто она главная жертва. Обо мне она даже не подумала. Я хотела найти его. Это не так уж и сложно в наше время, есть генетические тесты, которые можно даже по почте отправить, но я струсила. Что я ему скажу? “Эй, ты, помнишь женщину, которая должна была сделать от тебя аборт в восьмидесятом году? Ну привет”. Звучит чудовищно, но при этом моя мать совсем не чудовище. Мне потребовались годы, чтобы понять это. Она очень образованная и очень несчастная женщина, выбравшая одиночество. Если бы еврейка могла уйти в монастырь, то мама так бы и сделала, хоть она и ярая атеистка. Она боится любой мелочи, и я даже не про тараканов. Она боится смартфона. Сколько раз я пыталась ей объяснить, что в ее возрасте важно, что это практически тревожная кнопка, но она упертая и ведет себя как ребенок. Моя мать ведет себя как ребенок, а дочка – как старуха. Так откуда мне знать, как должна себя вести женщина моего возраста?
Большие глаза Либи закрываются и открываются. Ее красивые пальцы перестали теребить дреды и теперь держат сигарету. Она выпускает дым в сторону. Ноа знает, что сейчас Либи не читает по губам, но кажется, что девушка понимает ее лучше всех. Она чувствует ее, как чувствует музыку через ритм.
– Иногда мне кажется, что я живу в этом мире, как преступник. Вечером прячу улики прошедшего дня: мою грязную посуду, стираю испачканные простыни, раскладываю все по местам. Кого ради? Кто придет и отругает меня, если я этого не сделаю? Не кто, а что. Моя нормальность. Та самая, которой так не хватало в детстве. И все это я стараюсь делать тихо, чтобы не мешать дочке играть на виолончели. Когда я была маленькой, то соблюдала тишину для мамы, а теперь для дочери. Странный мир. При этом Габриэла никогда не просила
