Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов
Костя нахмурился, профессор вторгся в то, куда Костя никого не допускал. Он ощущал себя на своём месте, да, но по секрету от самого себя понимал, что на радио не может быть того слияния и поглощения работой, как в лаборатории Маркина.
– Не обижайтесь, Константин Викторович. Да, скоро будете стучаться в потолок… И что делать, спросите вы? И я отвечу. Пробивать его. Ваш главред – циник, пишет свои стишки, романчики… По секрету скажу, как историк и отчасти грузин, этот его цикл про коллежского асессора Чертишвили с точки зрения исторической правды – бред сивой кобылы, а люди ему верят – кошмар и ужас. Но погодите, он своего асессора доведет до 37 года и сделает членом Политбюро, а потом в космос отправит… Радио – для Лупанова так, рычаг для устойчивости существования, прикрытие. Как для меня – эти ток-шоу у всех малаховых и познеров. А вы можете рвануть, а для этого надо что-то несусветное сделать. Что? Правду наконец какую-нибудь сказать! И посмотреть, что будет. Сказали, пробили один потолок? Пробивайте следующий. Потом ещё и ещё. Раздвигать пространство правды. Настоящий потолок случится, когда вам заткнут рот. Выгонят или, извините, убьют. А быть просто ведущим изо дня в день, год, другой, пятый, дальше – скучно, борьба должна быть. Вы на радиостанцию «Ахарбат» не пытались устроиться?
– Нет.
– Правильно, очень вас там ждали. Они расширяют пространство. Но не правды, а границы дозволенного. Ведь всем же нравится, когда ругают начальство, но когда его не ругают, а поносят, уничтожают, то это уже не журналистика, а убийство…
Всё же, извините, не совсем мужское дело – шоу-бизнес, а радио часть его, что-то временное в этом есть – как для студента Сорбонны в каникулы официантом в Цюрихе подрабатывать. Я говорю вам это на тот несчастный случай, если вдруг разонравится вам зефир-эфир. Если почувствуете, не переживайте, это даже хорошо, это – рост. Так и должно быть. Мне кажется, в вас заложено что-то неповерхностное. Конечно, у журналиста просто нет времени доходить до самой сути, надо успеть проскакать по кочкам и создать из увиденного удобоваримую, хорошо поедаемую картинку. Создать новость. Один создаст одну, другой – другую, но из одного и того же события. Такую, какую нужно заказчику. И потому любой новостной выпуск начинается с мерзостей и катастроф. Несерьёзно это. Уважаю тех, кто ездит в горячие точки, а тех, кто болтает в эфире часами ни о чём, извините, жалко. Пока молодой – можно, а дальше – или оголтелый сектант, или циник, как Лупанов. Хотя в стишках его проскальзывают иногда замечательные саморазоблачительные нотки. Слушайте, как хорошо-то!.. Я захмелел, отлично мы разговариваем. Вы, Константин Викторович, великолепный собеседник. Муся, как утка? – крикнул Данила Иванович, и его вопрос оглушительным лаем поддержал дог, так громко, что в столовой зазвенел хрусталь.
– Сейчас-сейчас, Даня, она дойдёт, мы грибами занимаемся, придумали вы нам работёнку, – откуда-то издалека отозвалась Мария Петровна, – Людка-мерзавка отгул взяла, мы из-за неё ничего не успеваем.
Проверить, как там мужчины, забежала раскрасневшаяся от готовки Зоя. Увидела, что они уговорили уже полбутылки, и не сразу поняла, что не вина, а виски.
– Папа, что ты делаешь с русским народом, ты мне его спаиваешь, ты же обещал, что будешь пить сухое грузинское вино…
– Зойка! Брысь. Как я могу со своим сыном пить какое-то там сухое грузинское вино? А он мне сын с некоторых тебе известных пор, хотя пока и не законный, но сын. Где утка?
– В духовке.
– Зой, неси гитару, петь хочется. Она мне рассказывала, что батюшка ваш изумительно поёт, – обратился профессор уже к Косте, – мы тоже иногда берём в руки гитару. Зоинька, спасибо, детка, будешь подпевать? Она была маленькой, – говорил Данила Иванович, настраивая гитару, – и мы с ней пели, так она чудесно подпевала. Эву Демарчик знаете? Нет? Ничего страшного. А Зойка чудесно пела «А может, нам с тобой в Томашев?..» своим тоненьким детским голоском, тоскливо так, я не сентиментальный человек, но плакал. А сейчас послушайте нечто из совместного произведения моих дальних родственников Агнешки и Булата.
И запел приятно дрожащим баритоном, тепло напомнившим Косте о голосе любимого артиста отца – ленинградца Александра Борисова:
– К чему нам быть на «ты», к чему?
Мы искушаем расстоянья.
Милее сердцу и уму старинное:
«Вы – пан, я – пани»…
Трогательно неумелой колоратурой вступила Зоя, повторив вторую строчку: «Милее сердцу и уму старинное: “Вы – пан, я – пани”».
Пошли дальше:
– Какими прежде были мы,
Приятно, что ни говорите,
Услышать из вечерней тьмы:
«Пожалуйста, не уходите».
Вот эта пропетая Зоей мольба: «пожалуйста, не уходите», беззащитно-просительная интонация почему-то запомнились Косте на всю жизнь. И потом всегда он вспоминал это «пожалуйста, не уходите», когда хотел уйти от Зои.
– Я муки адские терплю,
А нужно, в сущности, немного —
Лишь прошептать: «Я вас люблю,
Мой друг, без вас мне одиноко».
Зоя всего-навсего повторила строчку, не очень попадала в ноты, но трогательно спела самую суть: «Я вас люблю, потому что мне одиноко».
Заключительный куплет, где «на грош любви и простоты, но что-то главное пропало», отец с дочкой исполнять не стали. Данила Иванович отдал Зое гитару.
– Хорошего понемножку, потом и романсы споём, да, Зоинька? Ах, пане-панове, ну, за сто пудов любви, как сказано у Чехова?!
– Сто пудов, – согласился Костя.
– Зойка, иди к маме, – отправил дочку Данила Иванович, закусив оливкой очередную рюмку, – у нас в ожидании утки – отличный мужской разговор. Дело в том, дорогой Константин, можно я вас так буду называть?..
– Конечно.
– …что крепкие напитки я употребляю крайне редко, пью вино. Мне привозят из Мингрелии настоящее… Ведь почему мой папа, царствие небесное, попал к Берии? Потому что моя мама была родственницей жены Лаврентия Павловича – Нины Теймуразовны. И посему, когда Берия чистил Ежова, отец уцелел. А вот дорогой Никита Сергеевич в самую что ни на есть оттепель и расправился с ним. У нас
