Говорит Москва - Александр Иванович Кондрашов
Костя никогда ничего подобного не видел. У себя дома, когда бы он ни пришёл в лес, всегда там уже было натоптано, и грибы надо было искать – шуровать палкой в высокой траве, поднимать лапы ёлок, переживать, что другие грибники, вставшие ещё раньше, уже все грибные места прошерстили. А здесь как в сказке: в десяти метрах от дома такие зрелые красавцы…
Профессор срезал белые так, что у Кости сердце замирало от боли. Он точно знал, что эти барские привычки оставлять большую часть срезанного корня в земле, якобы для того, чтобы сохранить грибницу, приводят к тому, что корень вместе с грибницей пожирается червями, но сказать об этом профессору постеснялся. Зато нашёл стаю маслят и две полные горсти переложил в корзину Данилы Ивановича, который продолжал неспешно рассказывать:
– А я ведь тоже, дорогой Константин Викторович, отчасти из бывших. То есть даже дважды из бывших. Реликт. Отец был одним из соратников Менжинского. Вот гримаса истории – польский дворянин, всю жизнь бегавший от царской охранки, в охранке и стал служить. И голову в ней сложил, хотя тридцать седьмой год отец как-то пережил и все другие года, и войну прошёл в СМЕРШе, а спалился в мирное время, в 53-м, как пособник Берии. Вот так. Тут, кстати, дача Вышинского недалеко, сейчас там Гордон живёт… Смотрите – опята, да сколько. Ненавижу этих ребят, нет, есть люблю, но по-человечески я их ненавижу. Живодёры они. Кровопийцы. Вон забрались на берёзку, мерзавцы, да крупные какие, мясистые, как вешенки; целые семьи то ли гастарбайтеров, то ли компрадоров расплодились на берёзке и тянут из неё соки… А о чём это говорит, это говорит о том, что ствол болеет, они из него, ещё живого, кровь сосут. Всё как у людей. Впрочем, для лесника это знак, указующий на то, что дерево надо срочно лечить или спилить; но сейчас у нас ни лесника, ни садовника, ни охранников…
Так вот, когда в первый раз я пошёл по грибы – а грибов было много, никто же, кроме нашей семьи, здесь не ходил… Я не знал, что у соседей повален штакетник, не заметил, как перешёл на их участок, потом на следующий, иду, обалдел от грибов, собираю и вдруг вижу дом и выхожу на поляну перед ним. А это не наш дом. Цветущий луг спускается к сверкающему на солнце пруду. Он так слепил глаза, что я очень близко подошёл и не сразу заметил главное: на одеяле женщина лежит. Красивая, молодая, абсолютно нагая. Картинная. Что-то из Зинаиды Евгеньевны Серебряковой. Загорает безбоязненно, вся невозможно раскрывшаяся, чувственная и целомудренная. А рядом книжка лежит, тоже раскрытая, по коричневому корешку узнаю «Мастера и Маргариту», первое советское издание, ветерок странички переворачивает И волосы девушки шевелит. Из транзистора «Голос Америки» льётся. Солнце пригревает, птицы щебечут, бабочки лениво так порхают, стрекозы над прудом застыли. З-з-з-з…
Он остановился, пытаясь передать стрекотанье и тарахтенье тех насекомых-вертолётиков.
– Я, разумеется, ошеломлён, сконфужен, стал было ретироваться; спиной, спиной, на что-то наступил, и под ногами хрустнуло… Она открыла глаза, немного привстала, то есть прилегла, изогнулась эдак несколько кошкой, сделала ладошкой козырёк от солнца и смотрит на меня… Я очень растерялся, говорю, хотя она меня ни о чём и не спрашивала: сорри, заблудился, извините, и пошёл-пошёл туда, откуда пришёл.
Хотя меня никто не гнал.
Остановился за ёлочкой, дух перевёл и смотрю опять туда. А она уже встала и сделала несколько шагов в мою сторону и ручку всё козырьком держит, высматривает пришельца, спрашивает:
– Что? Что?
И совсем не стесняется, не прикрывается. Я стою с корзинкой, как дурак, и ничего сказать не могу, она повернулась, медленно пошла по цветущему лугу к пруду. На мостках остановилась, подняла руки, потянулась всем телом. И упала в воду. И брызги лучезарные салютом взлетели…
А может быть, она и ждала всю жизнь меня, такого, как я? Чтобы наконец кто-то материализовался из августа, грёз, «Голоса Америки», Элвиса Пресли…
Не буду говорить, чья дочка это была, но если бы я тогда не ушёл, то жизнь моя могла бы по-другому сложиться. До сих пор себя кляну. Идиот! – вдруг громко крикнул профессор. – Кретин! Ведь смотрела она и как будто говорила: «Куда же ты, идиот?»
Данила Иванович неожиданно грязно выругался.
Срезал подосиновик и как будто в подтверждение своих слов показал его Косте: ядрёный гриб с не раскрывшейся ещё красной шляпкой.
– То есть поблудил я чудесно по неведомым дорожкам… Наконец ещё на чей-то дом вышел, а там леший. Это строгий такой джентльмен с берданкой: «Стой, кто идёт? Документики предъявите, гражданин хороший!» – я ему корзинку предъявляю, нет, мол, документиков, не захватил, товарищ комендант. А он: «Вы, гражданин, чей?» – «Я от Петра Никодимовича!» – «Ну пойдёмте тогда».
Лично отвёл меня к академику, сдал с рук на руки – далеко я, оказывается, ушёл от порта приписки, а меня там уже хватились. Муся страшно разволновалась, куда я запропал? Знала, что тут русалок пруд пруди… Но грибов набрал много. Вон смотрите, ещё подосиновики, ах, какие красавцы-фаллосы. Раньше подосиновиков здесь не было, гриб, конечно, благородный, но не белый… Да, прошла молодость, дочь замуж выдаю…
Костю очень удивило, что Данила Иванович очень уж переживает об ушедшей молодости. Как будто она только что ушла. Профессор, впрочем, и о детстве вспомнил:
– Знаете, здесь всё родное, очень похожее на моё самое раннее, ещё вполне счастливое детство, когда и папа был жив, и мама была молодой, и все мы были счастливы. Мама моя после того, как отец скончался в тюрьме, намыкалась со мной, всё мы потеряли, всего лишились, в том числе и прописки московской. Из-за Берии отца ведь так и не реабилитировали… А мы жили тут недалеко, в Успенском. Рядом с нашей бывшей дачей – на ней после нас кто-то из серовских холуёв поселился, не художника Серова, а хрущёвского руководителя МГБ, – а нас в деревне приютили. Мать в сельской школе устроилась, сперва нянечкой, потом ей учить детей доверили, так что я по прописке крестьянин сельца Успенское. В деревенскую школу ходил… Вот на Москве на реке здесь неподалёку мы с Машей и познакомились, и полюбились друг другу. Так мне хотелось уюта, покоя, а тут ещё и простор, и свобода, и усадьба. И люди… Стоят, улыбаются, чем бы помочь, как бы
