Жар - Тоби Ллойд
Зная эти суровые факты, поневоле извиняешь поступки, которым в противном случае не было бы оправдания. Но и тогда мне было проще восхищаться им, чем любить; он был сварлив, раздражителен с детьми и невероятно упрям. Поначалу я не задумывалась о книге, а просто хотела услышать рассказ свекра о его жизни, чтобы заполнить эти мучительные пробелы и, может статься, лучше понять этого бирюка, делившего с нами кров. Неудивительно, что мне пришлось побороться, чтобы вытянуть из него подробности.
– Что ты хочешь знать? – спрашивал он.
– Все. Мне интересно все, что вы решите мне рассказать.
– Я не согласен. Что интересного в моей жизни?
– Во-первых, вы уцелели.
– Нет, – возразил Йосеф с неожиданной злобой. – Не уцелел никто. Я всего лишь выбрался.
* * *
Так кончается предисловие Ханны. Далее следует рассказ о довоенной жизни ее героя.
Йосеф Розенталь имел несчастье родиться без музыкального слуха в семье музыкантов. Но это не значит, что его не заставили попытаться. В три года его, как брата и сестер, усадили за пианино, и несколько лет подряд он обязан был упражняться каждый день, иначе оставят без ужина. Глаза болели от чтения мелких нот, переписанных от руки теткой. Йосеф играл гаммы и арпеджио, пока пальцы не отказывались его слушаться. Контрапункт ему не давался – все равно что бежать в две разные стороны. В конце концов он выучил наизусть большие куски из произведений Мейербера и Мендельсона, но музыка была только в его руках, не в голове. И уж точно не в сердце. Йосеф с трудом продирался сквозь пьесы, родители стонали и морщились. А после спрашивали:
– Йосеф, неужели ты ничего не чувствовал, когда играл?
– Чувствовал! Тоску я чувствовал!
Снова и снова мальчика изумляло, что его заставляют делать то, от чего всем так мало радости; порой дядюшки Йосефа выходили из комнаты, зажав уши ладонями. Бедному маленькому Йосефу не нравилось даже слушать музыку. Ни Шопена, ни Грига, никого. Слишком шумные, шквалы бессмысленных нот. Позже он признавался Ханне: «Мне нравилась певичка из кабака в Старувке[23], она взмахивала ногой, так что юбочка задиралась. Вот это была музыка!»
В отрочестве Йосефу наконец-то позволили бросить музыку. И теперь в свободное время он носился с друзьями, мечтал о девушках. Когда родственники спрашивали, почему Йосеф больше не занимается, родители отвечали: ничего не поделаешь, он же не виноват, что уродился бестолочью, «тем, в ком музыка обречена умереть». По крайней мере, его нерасторопные руки хоть на что-то сгодились; после школы Йосеф пошел в подмастерья к портному. Вполне достойный путь для Dummkopf [24]. Никто же не думал, что через несколько месяцев Молотов с Риббентропом подпишут приговор целому государству, Чемберленову миру[25] настанет конец, вермахт сокрушит последние рубежи польской обороны и планы бесчисленных семейств испарятся как дым.
Мать Йосефа дольше прочих упорствовала в убеждении, что оккупационные войска обойдутся с евреями по-человечески. Все-таки немцы – нация Баха, Бетховена, Шуберта, Генделя. У немцев изысканный вкус, они знают языки, уважают культуру. Не то что поляки. А когда ей рассказывали об избиениях и убийствах, она замечала резонно: «Это как с новым начальством. Поначалу пристрожит, но после ослабит узду».
Когда немецкие указы обязали всех евреев Варшавы поселиться в одном и том же месте – якобы для того, чтобы предотвратить распространение бушевавшего в городе тифа, – Розенталям ничего не оставалось, как освободить свой скромный дом.
– Тогда все разговоры были только о тифе, – объяснил Йосеф Ханне. – Ни о чем другом. Тифа боялись больше, чем немцев.
В разгар эпидемии на улицах высились горы трупов, завернутых лишь в бумагу, и разлагались, дожидаясь, пока их отвезут в общую могилу. Надежду утратила даже пани Розенталь.
В гетто Йосеф и его семья ютились в одной комнатушке, Йосеф с братом Мендлом, похожие друг на друга как две капли воды, спали на тоненьком тюфяке. На другом тюфяке спали их сестры, Хелли и Цирл. Братья были похожи настолько, что однажды Йосеф влип: некий солдат принял его за Мендла. Йосеф переходил Хлодну, она вела из малого гетто в большое, там он надеялся выменять кое-какие безделушки на хлеб и суп. Перемещаться между гетто было опасно. Дорога вторгалась в арийский квартал, и приходилось ждать, пока германский патруль остановит уличное движение: только тогда евреям разрешалось пройти. В часы пик по обеим сторонам улицы скапливались сотни евреев. Караульные немцы развлекались тем, что выволакивали музыкантов из расположенных по соседству баров, заставляли играть и приказывали калекам и старикам плясать под музыку. И вот некий солдат, у которого не хватало верхней половины уха, заметил Йосефа и потащил его к расстроенному пианино, позаимствованному из близлежащего заведения. Солдат усадил Йосефа за инструмент и велел играть, думая, что это Мендл, тот самый еврей-виртуоз, которого этот солдат недавно так расхваливал своим товарищам.
Йосеф, страшась разозлить солдата, заиграл пьесу, с которой мог справиться практически без ошибок: адажио «Лунной сонаты». Но через несколько тактов солдат огрел Йосефа по рукам дубинкой, и клавиши отозвались громким диссонансным аккордом. Пальцы Йосефа пронзила боль.
– Не надо тут этой слюнявой дряни! Сыграй нам веселое, чтобы тянуло в пляс!
Другие музыканты смолкли. Никто не плясал. Трое солдат стояли у пианино и ждали, когда Йосеф продолжит играть. А он вновь наклонился к клавишам и взял первые ноты «Менуэта соль мажор» Баха, еще одной обязательной пьесы начинающего пианиста. Никогда еще эта жизнерадостная мелодия не звучала так уныло. Дубинка сильнее прежнего опустилась на пальцы Йосефа, за малым не раздавила их о клавиатуру. Костяшки его кровили.
– Да что с тобой сегодня? – возмутился солдат.
Йосеф молчал. Щелкнул взведенный курок, и дуло прижалось к виску Йосефа. Его неуклюжие потуги разозлили карнаухого немца, тот орал что-то нечленораздельное. Но что же сыграть? Йосеф знал одно: что бы ни случилось, в большое гетто он уже не попадет и никогда не увидит близких. Его расстреляют за то, что он глумился над немцем, бросят труп близ расстроенного фортепьяно, какой-нибудь пострел снимет с него одежду, а наутро за останками Йосефа придут Мендл с отцом. Йосеф был безоружен, дать отпор ему было нечем, а потому он опустил руки на клавиши и заиграл сам не зная что, его пальцы, похожие на обрубки, по собственной воле гонялись друг за другом по клавиатуре. Лицо немца налилось кровью, он гневно надувал щеки, но двое его друзей хлопали и смеялись. Йосеф играл, не поворачивая головы, не сводя глаз с белых и
