Легкий аллюр - Кристиан Бобен
Хозяин гостиницы одалживает мне машину – я езжу на озера. Иногда он составляет мне компанию. В дороге мы едва перекидываемся парой слов. Господи, какой покой. Это слова нас вечно связывают и запутывают. Слова создают семьи. Я росла в цирке и избежала закрытой семьи, замкнутой на себе самой, которую придумало не столько общество, сколько некий бог-игрок, раз и навсегда распределивший роли: ты будешь здесь, а ты – вот тут, и вы не сдвинетесь с места, но, поскольку движение неизбежно, вы станете причинять страдания друг другу. Нет, о том, чтобы снова обрести семью в гостинице, не может быть и речи. Мне больше не нужны отец, мать, муж. Все это у меня уже было, всего этого мне вполне хватило. Мне нужно лишь одно – чувствовать, как в шею дует свежий ветер, ощущать его в зазоре между кожей и рубашкой, касаться взглядом зелени елок, зелени глубокой, насыщенной. Я чувствую себя тем, кого только что мельком увидела над лугом, – жаворонком. Он тянулся от земли до неба, от себя самого до себя самого в трепете перьев и песни.
Я была волком, я спала, запертая в клетке. Теперь я жаворонок, я лечу в прозрачном воздухе и дрожу от спокойного и тихого восторга.
Вчера – клетка, сегодня – небо.
Я делаю успехи.
Титати-титати, татати-татати. Вот что рвется из моего сердца и слетает с губ, когда я спускаюсь по лестнице с чемоданом в каждой руке. Это первые ноты мелодии толстяка: «Иисус, да будет радость»[8]. Титати-титати, татати-татати. У меня радость будет, даже если Иисус не приложит к этому руку. У меня радость будет, даже когда захлопнутся двери и закроются лица. Спустя три года Роман наконец принял решение. Сегодня вечером, как и почти каждый вечер, я покидаю объятия великана, и внезапно сегодня все иначе: дверь нашей квартиры заперта, Роман свалил в кучу на лестничной площадке три чемодана и две сумки, я открываю их, внутри мое белье и все мои книги, самое необходимое, аккуратно уложенное, – по-моему, довольно галантный жест. Мог просто вытряхнуть все вперемешку на лестницу. Три года – это много. Сомневаюсь, что мне на его месте хватило бы терпения.
Три чемодана, две сумки, а у меня только две руки. Приходится звать великана, он идет на цыпочках, я разговариваю с ним шепотом, кто знает, не стоит будить лихо: галантность и даже самообладание имеют свои пределы, а мне не хотелось бы, чтобы Роман выскочил на лестницу и набросился на моего виолончелиста. Чуть позже, сидя на подоконнике спиной к клену, я молча слушаю «Страсти по Иоанну». Великан пьет и курит, такой же безмолвный, как и я. В конце пластинки я разгоняю его тревогу: я останусь у него всего на неделю, максимум на две, пока не найду себе жилище. Один брак – это уже больше, чем требуется человеку для жизни. А два – совсем чересчур. Чем больше я говорю, тем сильнее великан меняется в лице. Он хмурит лоб, когда я говорю ему, что заберу с собой толстяка. Я уточняю: не пластинки, конечно. Я заберу с собой радость, которую мне дарила эта музыка. Я могу ее слушать даже в отсутствие пластинок, мне достаточно закрыть глаза и замедлить дыхание, дышать очень-очень тихо – и все вернется волнами, прибоем, приливом: титати-титати, татати-татати.
Это смешно. Это совсем не смешно: я даже мысли не допускала, что могу вернуться к Роману, постучаться в его дверь. Возможно, это во мне какая-то слабость, а может, благодарность, но уж как есть: все, что мне дают, я принимаю. А того, что забирают, больше не хочу. В самом деле, бросить меня очень просто. Я все спрашиваю себя, а если бы я была мальчиком и влюбилась бы в девочку, чье сердце было бы таким же, как сказать… сухим. Сухое сердце? Нет, пожалуй, я так не сказала бы. Легкое сердце. Уже лучше. Сердце у меня легкое. Это все еще не слишком точное определение, но уже близко: у меня сердце титати-титати.
Эту легкость я снова обретаю в великане. Я решила больше с ним не видеться, я не говорю ему этого, но он догадывается. Я ходила к одному лишь для того, чтобы избегать другого, и наоборот. Раз исчез один, будет справедливо, если пропадет и другой. По правде говоря, я вздохнула с облегчением. В течение этих трех лет все происходило совсем не так мило, как я описываю. Таился гнев, страдание. Мужчины проявили чудеса интеллекта, чтобы ни разу не столкнуться лицом к лицу. Мы умеем делать то, что с нами происходит, еще мучительнее, чем оно есть на самом деле. Под конец я уже начала желать, чтобы их встреча состоялась и можно было больше не терзать себя, пытаясь ее вообразить. Зачем еще что-то об этом говорить. Газеты и книги полны похожих историй, которые всем давно надоели. Я не верю в Бога и думаю, что все, происходящее с нами, дает нам Бог, в которого я не верю, я думаю и так, и эдак, возможно, в этом-то и суть – в том, чтобы думать, жизнь сталкивает нас друг с другом, я думаю, что великое искусство – это искусство соблюдать дистанцию, слишком близко – обожжешься, слишком далеко – охладеешь, надо учиться находить идеальную точку и ее держаться, этому, как и всему другому, невозможно научиться иначе, кроме как на собственном горьком опыте, за познание приходится платить, это первый усвоенный мною в детстве урок, я именно так научилась определять по часам время, мне было три года, три с половиной, в течение месяца каждый день мама по два часа где-то пропадала, я никогда не знала, куда она ушла, и отец никогда не отвечал мне на этот вопрос, у него в такие дни было странное лицо, и я боялась, ничего не понимала, и, если мама все никак не приходила, отец показывал мне на часы и говорил: смотри, когда маленькая стрелка будет вот здесь, а большая – вот тут, будет столько-то времени и мама придет, смеясь, как и всегда, вот так я научилась определять по часам время и всему остальному тоже научилась – с тоской и болью внутри, я не люблю боль и никогда ее не полюблю, но я должна признать, что она – хорошая учительница, мы проживаем эту жизнь, убивая тех, к кому приближаемся, и сами, в свою очередь, от них погибаем, ловкость в том, чтобы преодолеть все смерти и сохранить при этом разум, веселье и доброту, ловкость – в том, чтобы, даже будучи мертвым, оставаться живым, как сгоревший лес, в котором поет птица пересмешник, мой Бог, тот, которого нет на свете, дай мне песню мою насущную на сей день, мой Бог, тот, который клоун, я приветствую тебя, я никогда не думаю о тебе, но думаю обо всем остальном, а это уже немало труда, аминь.
Через неделю я нахожу очаровательную квартирку, размещаю в ней свои чемоданы и сумки, провожу там один вечер, замечаю, что квартирка не пустая, она полна Романа, великана и меня, картины приходят, одни – светлые, другие – раздирающие сердце, так что невозможно войти в пустую комнату, душа вечно меня опережает, я снова беру чемоданы, звоню маме, буду месяц отдыхать, спать в своей детской, пусть даже с видом на могилы, мне это пойдет на пользу. Я покидаю столицу. Поезд проезжает сквозь пепел пригородов, разрывает тонкое полотно полей. В конце пути – маленький вокзал. За ним – дом. Он тоже не пустой. Я знаю, что́ меня там ожидает: немного спокойствия, немного простой радости, незатейливый мотив: титати- титати, татати- татати.
«Ребекка, сними свое платье, ты больше не невеста». Это цитата не то из Библии, не то из Талмуда. Я помню, что видела
