Дни убывающего света - Ойген Руге

красивые, этого не отнять. Хотя, с другой стороны, этот порхающий взгляд, это беспокойство в глазах, когда с ней общаешься… Никогда у Ирины не было чувства сближения с ней. Всегда казалось, что эта женщина где-то в другом месте, всегда казалось, что она размышляет, причем судорожно, что всё время, когда она тебе улыбается, в ее голове крутятся какие-то мысли.

Пускай, подумала Ирина, разглядывая свои вытянутые ноги, которые, если быть искренней, считала всё еще привлекательными, особенно если сравнивать с палками Катрин, так что решила надеть не длинное платье с открытой спиной, как в прошлом году, а менее праздничную юбку цвета морской волны, которая для ее возраста была несколько коротковата. Пускай, подумала Ирина, угожу я им или нет, вот только бы Саша один раз в году приехал домой один. Один раз в году она хотела поесть с ним пельменей, как раньше. Что тут предосудительного? К тому же, Катрин не любит пельменей. А после обеда, представила себе Ирина, со стоном выйдя из «свечки», после обеда Саша приляжет наверху, а потом мужчины усядутся в комнате Курта и сыграют партию шахмат. Ирина очень любила, когда мужчины играли в комнате Курта в шахматы и пили коньяк. А она, Ирина, как только закончит мыть посуду, нальет себе бокал коньяка и присядет молча — ни звука! (и толкнет Сашу под столом, если тот что-нибудь прозевает опасный ход). В завершение они все вместе пойдут на день рождения — такая простая, да почти банальная мечта, по-крайней мере, когда речь идет о небольшой прогулке по осеннему Нойендорфу, мечта, способная вызвать воспоминания более давние, еще более невероятные, о том времени, когда в Нойендорфе еще сжигали листву, а Саша семенил с ней рядом, держась за руку…

Но тут, уже третий раз за это утро, снова телефон зазвонил. Не успев оглянуться, Ирина подскочила и сняла трубку.

— Ты нам можешь дать хоть раз спокойно позавтракать? — прошипела она, не дав Шарлотте и слова сказать.

Швырнула трубку, несколько секунд смотрела на телефон так, будто это был зверь, которого она только что победила, и, пожалуй, могла бы в следующую минуту разбить его одним ударом, но звонков больше не последовало.

— Не нервничай, — сказал Курт.

Он стоял позади нее, с подставками для яиц (с яйцами!) в каждой руке.

— Ты мне ее еще позащищай, — прошипела Ирина.

Курт не сказал ничего в ответ, поставил подставки для яиц и обнял Ирину. Это было отцовское, абсолютно безо всяких намерений, объятие, при котором Курт обеими руками обхватывал всё тело Ирины и убаюкивающе покачивал ее из стороны в сторону. «Утешить» — так это называлось на их внутреннем языке, и, хотя Ирина поначалу сопротивлялась, она в принципе любила, когда ее утешали, и как только Курт обнял ее таким образом, в ней автоматически проснулось чувство, что у нее есть причины быть утешаемой — за всё потерянное, за всё, что причинила ей жизнь и за всё, что причинил ей Курт. Ирина прислонила голову к плечу Курта, дала себя покачать. В этот же момент со скрипом открылась дверь из комнаты ее матери, отчего Ирина замерла и стала ждать шаркающих шагов, которые вот-вот раздадутся… Перед глазами всплыла сгорбленная фигурка с ночной шапочкой ручного вязания, в которой та спала в любое время года, ключ на цепочке, которые в любое время дня та носила на шее, будто боялась, что Ирина коварно выставит ее за дверь, ветошь жалких домашних тапочек, которые мать носила охотнее всего, так как у нее болели ноги, искореженные «косточками»… Надежда Ивановна, привидение, воплощавшее ее будущее.

Привидение прошаркало ближе к полуоткрытой двери, остановилось, невидимое, за ней, что-то пробормотало.

Ирина рванула дверь:

— Чего тебе?

Ирина говорила с матерью по-русски; за те тринадцать лет, что Надежда Ивановна жила здесь, она не выучила ни слова по-немецки, разве что «хуттентак» и «аффидерзин», которые, к сожалению, часто путала.

— А Саша когда сегодня будет? — прошамкала Надежда Ивановна.

— Откуда мне знать, когда будет Саша, — прошипела Ирина. — Вставь лучше зубы и позавтракай!

— Не нужен мне завтрак, — выдала Надежда Ивановна и прошаркала в ванную.

Ирина села и вытащила сигарету из пачки «Club».

— Съешь сначала что-нибудь, — посоветовал Курт.

— Мне сначала покурить нужно, — заупрямилась Ирина.

— Ирушка, не надо так из-за всего волноваться, — сказал Курт. — Посмотри, как чудесно светит солнце.

Он скорчил рожицу, чтобы подбодрить Ирину.

— Не нужен мне завтрак, — передразнила Ирина мать.

— Не умрет она от голода, — утешил ее Курт.

Ирина отмахнулась. Курту хорошо говорить, заботы о Надежде Ивановне его не касаются. Он не знает, что творится в ее комнате: заплесневелые куски еды, которые Ирина постоянно там находила, так как Надежда Ивановна постоянно тащила в комнату какую-нибудь подпортившуюся дрянь, чтобы там — тайно — съесть ее, поскольку вообще-то хотела доказать, что никому не в тягость. Курту не надо было перемывать посуду, которую Надежда Ивановна из привычной экономности мыла в еле теплой воде и без средств для мытья. Ему не надо было выстаивать огуречную эпидемию, которая начиналась каждый год в это время, так как Надежда Ивановна обязательно хотела быть «полезной», оккупируя на круглые сутки, а порой и недели кухню, чтобы засолить свои доморощенные огурцы — занятие, имевшее смысл в России, на Урале, но здесь, где за пару пфеннигов можно было купить банку соленых огурцов в любом магазинчике, совершенно бессмысленное.

— Ужасно, — сказала Ирина, — когда ты окружен одними стариками.

— Мне съехать? — пошутил Курт.

Ирине не показалось это особенно смешным, но когда она посмотрела на Курта, когда увидела его, сидящим рядом, с лицом, изборожденным морщинами, с его разросшимися бровями (обязательно постричь перед днем рождения!) и его голубыми глазами, один из которых с детства был слепым и который постепенно отвык следовать за движением второго (недостаток, которой спустя сорок лет замужества она почти не замечала, хотя любила объяснять им некоторые недостатки характера Курта — например, его постоянные измены), — когда она увидела его, сидящим здесь, улыбающимся по-мальчишески собственной шутке, то неожиданно ощутила симпатию к этому человеку. И более того, на нее неожиданно напало искушение простить ему всё, во всяком случае в этот момент, когда она осознала, что и Курт стареет. По крайней мере, в этом отношении он не бросил ее в беде.

— Знаешь, Ирушка, — предложил Курт, — сегодня воскресенье, кто знает, как долго еще простоит хорошая погода. Давай прогуляемся в лес, грибы пособираем или что-нибудь в этом роде.

— Ты же не любишь собирать грибы, — сказала Ирина.

Курт не только не любил собирать