Дни убывающего света - Ойген Руге

Сломанный телеграфный столб. Военные машины. Русские.

Женщина с велосипедом стояла на железнодорожном переезде, в корзинке сидела собака. Неожиданно Шарлотта поняла, что терпеть не может собак.

И вот, Берлин. Разрушенный мост. Фасады со следами пуль. Разбомбленный дом выставил напоказ свою жизнь: спальня, кухня, ванная комната. Сломанное зеркало. Ей даже показалось, что она разглядела стаканчики для зубных щеток. Поезд проехал мимо этого здания — медленно, как на экскурсии. Шарлотте было даже как-то жаль жителей этой страны — столько усилий! Ничто не показалось ей знакомым. Не было ничего общего с тем Большим городом, откуда она уехала в конце тридцатых. Магазины с убогими, от руки написанными вывесками. Пустынные улицы. Почти нет машин, совсем немного прохожих. И вот снова очередь, перед каким-то зданием. Стоящие в ней бесчувственны, бесцветны. Несколько рабочих посреди этой безнадежности латают крошечный кусок улицы.

Затем рельсы начали расходиться.

— Остбанхоф, — сказал Вильгельм.

На непослушных ногах Шарлотта проковыляла по коридору. Тормоза завизжали. Вильгельм спустился, подхватил чемоданы. Спустилась Шарлотта. Небо над вокзалом — вот что она узнала первым. Голуби на железных балках. С другой стороны, с перрона городской электрички, объявление врастяжку:

— Внимааание, пооооезд прибываит!

Шарлотта осторожно оглядела перрон.

— Что-то ты лицом совсем пожелтела! — сказал Вильгельм.

[глава III]

1 октября 1989

Дурдом начался около восьми утра.

Воскресенье.

Тишина.

Только приглушенное чирикание воробьев, если прислушаться, проникало сквозь полуоткрытое окно спальни, лишь подчеркивая эту тишину. Это была тишина отрезанного от мира места, уже четверть века дремлющего в тени пограничных сооружений, без сквозного проезда, без строительного шума, без современной садовой техники.

В эту тишину коварно ворвался телефонный трезвон.

Иногда Ирине казалось, что уже по тому, как звонит телефон, она могла распознать, что звонит Шарлотта. Она лежала в кровати на спине, подогнув ноги, слышала сквозь дверь в спальной, как Курт прошел из кухни, как скрипел под ним паркет, пока он своими шагами отмерял шесть метров комнаты. Как он наконец-то снял трубку и сказал:

— Да, мамочка.

Ирина закрыла глаза, скривилась. Постаралась подавить злость.

— Нет, мамочка, — произнес Курт. — Александра у нас нет.

Когда он разговаривал с Шарлоттой, то называл Сашу Александром, что резало слух Ирине — чтобы отец собственного сына называл Александром, русские так говорят, только когда общаются на «вы».

— Если вы договорились на одиннадцать, — сказал Курт, — то он наверняка в одиннадцать придет… Алло?.. Алло!

Очевидно, Шарлотта положила трубку — ее новый трюк: просто класть трубку, когда она теряет интерес к разговору или когда получила всю интересующую ее информацию.

Курт вернулся на кухню.

Ирина слышала, как он гремит и грохочет — готовит завтрак. С недавних пор Курт вбил себе в голову, что по выходным завтрак должен готовить он. Наверняка, чтобы доказать, что и он за равноправие.

Ирина поморщилась и взгрустнула об упущенном утреннем часе — единственном часе, принадлежащем ей, когда никто не звонил, никто не действовал ей на нервы, когда она в полнейшей тишине пила кофе и выкуривала свою первую сигарету, прежде чем приняться за работу, какое же удовольствие. Так же, как и маленькая рюмочка шнапса, которую она иногда, в последнее время, себе позволяла. Всего лишь одну, железное правило. Чтобы вооружиться на день. Чтобы вынести дурдом.

Дурьдом, как говорила Ирина.

Это длилось уже несколько недель: Шарлотта звонила ежедневно, что-то заказывала, раздавала поручения, отзывала их, изменяла их, раздавала заново: не могла бы Ирина купить самоклеящиеся этикетки для подписывания ваз. Как и каждый год, Шарлотта одалживала по всему Нойендорфу вазы для цветов, и хотя никогда не возникало никаких проблем, Шарлотта вдруг вбила себе в голову, что вазы должны быть подписаны, чтобы каждый получил назад именно свою вазу.

С какой стати, собственно? С какой стати, спрашивала себя Ирина, она в самом деле поехала и добыла эти проклятые этикетки? За полдня обежала все магазины канцелярских товаров — легко сказать: найти парковку, объехать стройки (всё время одни и те же, годами не движущиеся стройки), отстоять очередь на заправке (полчаса спорить с теми, кто торопится пролезть вне очереди), злиться на то, что напрасно обивала ноги, так как, даже найдя, в конце концов, парковку, на магазине видишь вывеску «учет», и в итоге, конечно же, поскольку ни в одном магазине канцелярских товаров не было этикеток, с бутылкой коньяка она поехала на киностудию DEFA, чтобы попросить начальника лаборатории широкоформатного фильма раздобыть для нее эти проклятые этикетки… Хотя Вильгельм к цветам относился совершенно равнодушно. Ирина хорошо помнила, как год назад он сидел в своем вольтеровском кресле — похожий на ребенка, который повторяет одну и ту же шутку — и всех поздравляющих сбивал с толку одним и тем же предложением:

— Овощи в цветочный горшок поставь!

И подхалимы его каждый раз раскатисто смеялись, будто это было бог весть какое интеллектуальное достижение.

Вильгельм уже давно плохо слышал. К тому же, наполовину ослеп. Он лишь сидел в своем вольтеровском кресле, скелет с усиками, но, когда поднимал руку и намеревался что-то сказать, все замолкали и терпеливо ждали, пока он выдавит из себя каркающие звуки, которые потом присутствующие усердно толковали. Каждый год ему вручали какой-нибудь орден. Каждый год произносились какие-то речи. Каждый год наливали тот же ужасный коньяк в те же цветные алюминиевые стопки. И каждый год, как казалось Ирине, Вильгельма окружало еще больше подхалимов, они размножались, своего рода собрание карликов, сплошь люди маленького роста в лоснящихся серых костюмах, Ирина не могла отличить одного от другого, они всё время смеялись и говорили на языке, который Ирина и в самом деле при всём своем желании не понимала. Когда она прикрыла глаза, уже сейчас понимала, как будет чувствовать себя в конце этого дня, почувствовала сведенные от искусственной улыбки скулы, запахло майонезом, который ударит ей в нос, когда, исключительно от скуки, она перепробует все закуски из холодного буфета, ощутила привкус алюминия от коньяка из цветных стопок.

Она и без того не любила переступать порог дома свекра и свекрови, уже одна мысль об этом была ей неприятна. Она ненавидела темную тяжелую мебель, двери, ковры. Всё в этом доме было темным и тяжелым. Всё напоминало ей о полном страдания времени, даже чучела мертвых животных, которых Вильгельм прибил гвоздями к стене. Нет, и тридцать три года спустя она