Растворяясь в песках - Гитанджали Шри

с Доктором Сахибом разыскивать своих в лагерях для беженцев, я представляла, что ты тайком пробрался туда, чтобы найти меня. Глядя на бесчисленные палатки, представляла, что я – это ты. «В какой же из них моя Чанда? Палаточный город. Кишащий беженцами-муравьями, каждый день еще тысячи». Наверное, ты вернулся обратно, подумав: «Как же я найду тут Чанду? С чего начать?» Думала, мне надо привязать свою дупатту к палатке, чтобы она развевалась там до твоего появления и ты смог бы обнаружить меня. Но у меня и дупатты-то не было. Только эта статуя, точь-в-точь такая же, как мы вместе видели в музее. А потом мы ели чхоле с курицей, и у нас расстроился живот. Помнишь? Вспоминай.

В какой-то момент Мама легонько прижала голову к груди Анвара. Рассмеялась.

– Да как ты вообще мог прийти искать меня? Куда? – Смеясь, она стала водить пальцем по лицу Анвара, как будто это был карандаш и она рисовала картину.

Продавила ямочку на щеке, а когда добралась до губ, слегка нажала с одной стороны так, что, казалось, они расплылись в еле заметной улыбке.

– Никто не спасся. Куда мне было возвращаться?

Мама почти ткнула ему пальцем в глаз, пытаясь приподнять веки, как это обычно делают дети.

– То не были дни, когда возвращаются. Мы остались там, где были. – Она засмеялась.

Она смеялась, пела, продолжала рисовать пальцем на его лице, говорила и молчала.

Сколько времени молчала, а сколько говорила – никто не сидел там, чтобы посчитать. И никто не записывал, о чем она напоминала Анвару – о тех днях, что были другими, были простыми, и о тех, что изменились и уже не были похожи на те другие и простые, и о том, кто стал другом, кто врагом, а кто исчез.

Как и многое другое, та ночная встреча Чанды и Анвара нигде не была запротоколирована, ни в официальных документах, ни в личных.

Но та ночь под безмолвным хайберским небом, усыпанным алмазами, принадлежала только им двоим.

Мама то садилась, то склонялась над Анваром. Из состарившегося охрипшего горла без конца доносились звуки какой-то раги, и два существа были рядом – одна сидела, другой лежал, абсолютно в других, минувших временах, в любви, преодолев все границы и препятствия.

Поэтому, когда Маму опять одолел смех: «Боже мой, они сделали тебя и меня двумя разными странами», Анвар тоже улыбнулся.

Али Анвар, сидевший на веранде, стал немного походить на тех птиц, у которых один глаз спит, а другой бодрствует – как бы не пропустить ястреба, демона, пулю или пушечное ядро. Сидевшие на карнизе представители двух стран, уже успевшие подружиться птицы, смотрели на него одинаково подозрительно – в конце концов, человек, закутанный в шаль, мог прятать под ней рогатку, кто ж его знает. «К тому же один из нас чужестранец, а у другой нежнейшее мясо, а значит, обоим есть чего бояться. Уж лучше всем быть начеку».

Каждый был погружен в свой мир, но те двое были погружены настолько, что никто не мог с ними сравниться. Ничто не может сравниться с двумя чистыми сердцами. Нет ничего более эфемерного, чем ощущение этой чистоты. Поэтому именно она может соединить столетия. Именно она сокращает дистанцию. Перепрыгивает пропасти.

– Теперь все в порядке, – сказала Мама. – Мы спаслись. Ты хорошо жил. Полной жизнью.

Мама двигала его рукой. Касалась его губ. Анвар смотрел на нее закатившимися глазами, в которых не видно было зрачков. Его слегка приоткрытые губы улыбались ей. Две согретые души. Наконец встретились, прожив всю свою жизнь.

Та ночь была такой нежной, что солнце загорелось желанием провести с ней хотя бы несколько мгновений. Оно незаметно подкралось к ней, но ночь выдернула свое запястье из его рук со словами, что и так припозднилась. Их любовная перепалка подняла Али Анвара. Он с шумом встал и открыл дверь в комнату своего отца.

Рука его отца была в руке Мамы.

– Ты не пришел, – сказала Мама, – я тебя простила. Я не пришла – ты прости меня.

Она встала и медленно положила руку Анвара ему на грудь.

Как раз этот кусочек сцены застал Али Анвар. Рука, согретая старой любовью, но согретая впервые и по-новому, теперь она спокойно лежала на груди, где уже несколько лет после удара, холодная и одинокая, не находила себе места. А в груди билось сердце, и его пульсация заставила руку подняться в прощальном жесте. Рука Анвара была поднята, и с его губ незаметно слетело:

– Прощаю.

Его сын Али Анвар услышал это «прощаю».

Об этой ночи не сохранилось никаких записей.

29

Люди не готовы верить в то, что истории бывают правдивыми. Преувеличение, выдумки, сказки, все что угодно. А неправдива та история, которая, будучи пустым слепком реальности, считается правдой.

Младшие не готовы верить старшим. Мол, вы не построили мир, а разрушили, а нам его теперь спасать, и мы спасем. Старшие спорят: «Это мы спасли и природу, и культуру, не нарушая равновесия, уничтожение – ваша стихия, алчность, американские замашки, это в вас вселился бес технического прогресса». Младшие парируют: «Вы всю жизнь были ограниченными, рабы традиций и обрядов, что вам говорили, то и делали». Старшие вскидывают брови: «Мы тоже влюблялись, перепрыгивали и перескакивали все препятствия. Вам не понять, что история нашей смерти – история нашей бурной жизни».

Но ни старшие, ни младшие не говорят, что это мы все вместе начали разделять, а разделения быть не должно.

И все равно существуют великие души, которые не мыслят в терминах «старшие» и «младшие», не заняты всяческими разделами и не пускаются в рассуждения о ваших временах и наших. Но их никто не слышит, потому что люди слушают того, кто стоит перед ними посреди сцены под ослепительными софитами. У кого есть время на тех, кто валяется в заброшенных забытых уголках? В Райпуре живет Винод Кумар Шукла, и за окном, что в стене его дома, чудо было настоящим1, но кто об это знает? Или в Бихаре Нагарджуна сказал из-под своей огромной крестьянской бороды:

У всех в доме засверкали глаза впервые спустя много дней.

Ворона почесала крылья впервые спустя много дней[197].

Но кто знает об этом?

А в столице был такой Нирмал Варма, который оттачивал язык своих произведений алмазом, но этого не знают даже столичные жители. Кто-то, случайно увидев исходящее от них сияние, назвал его заграничным и отказывался признавать своим, даже не подозревая, что