Неотправленные письма - Олег Юрьевич Рой

Война – страшная вещь, но война, как и болезнь, как и любое горе, – это временно. Она проходит. Любая боль заканчивается, и начинается новая жизнь. Для вас трагедия – не столько сама ампутация, как то, что вам кажется, что вы больше не сможете быть причастны к музыке…

– А разве это не так? – спросила Мария.

– Конечно, нет, – ответил батюшка. Но сейчас вы пережили страшный шок, и… пока не можете поверить в то, что у вас есть, к чему стремиться. Моя потеря была меньше, чем у вас, но не думайте, что я переживал её как-то по-другому.

– У вас было на что опереться, – сказала Мария. – У вас есть Бог, и вы сами сказали, что служить Ему вы можете по-разному…

– Во-первых, Бог есть не только у меня, но и у вас, Мария, – ответил отец Анатолий. – А во-вторых… у вас дар, талант к музыке. Настоящий дар нельзя отнять. Его нельзя потерять.

– И вы можете это доказать мне? – спросила Мария. – Отец Анатолий, мне хочется вам верить, но чувства говорят обратное. Они говорят, что я больше не смогу коснуться клавиш фортепиано, не смогу пробудить дремлющую в них красоту…

– Тогда вам надо найти новое применение своему дару, – ответил батюшка. – А насчёт доказать… Любое доказательство зависит от того, хотим или не хотим мы его принять. Я принесу вам доказательство, а уж принимать его или нет – зависит только от вас самой.

* * *

После ухода священника Мария позвала дежурную сестру, ею оказалась Зоя, и попросила помочь ей встать. Зоя обрадовалась этому, как ребенок, а зря – депрессия не отступила от Марии, она по-прежнему была угнетена и даже думала о смерти. Но Мария решила для себя, что нет разницы, лежит она или ходит. Своё горе она всё равно носит в себе, и от лежания на боку оно не становится меньше.

Зоя помогла ей одеться. В процессе одевания Мария призналась Зое, что слышала, как она читала ей письмо, и хотела бы, чтобы она как-нибудь еще почитала ей.

– Я дежурю завтра в ночь, – сказала Зоя. – У нас есть несколько новых писем, я приду и почитаю вам, хорошо?

– Конечно, – слабо улыбнулась Мария.

Зоя проводила её к выходу из «палатного корпуса», поскольку Мария хотела подышать свежим воздухом. Воздух был, действительно, свежим, ночью прошел дождь, и каждый вдох приносил ароматы влажной земли, листьев, кажется, даже грибов. Зоя почти сразу же её оставила – на территорию госпиталя въехал новенький санитарный джип, остановился у входа в операционный корпус и просигналил. Привезли раненых. Пока медсестры и санитары вынимали из машин носилки (раненых было двое), из кабины автомобиля выбрался водитель. Мария с изумлением увидела, что у мужчины только одна рука – другая была ампутирована по плечо. Захлопнув за собой дверь, мужчина, ловко управляясь одной рукой, достал пачку папирос, выщелкнул одну, лихо заломал между пальцами картонную гильзу; затем достал бензиновую зажигалку, пожег ее, чиркнув кремнем о голенище сапога, и подкурил. А потом заметил уставившуюся на него Марию.

– Ну, привет, дочка, – сказал он. – Вижу, у тебя тоже с руками неважно?

– А как вы машину водите, с одной-то рукой? – спросила Мария.

– Да дело-то нехитрое, – ответил мужчина, попыхивая папироской, – вот передачи переключать на повороте трудно было. Спасибо братьям – казакам, справили мне заместо сгоревшей буханки вот это чудо техники. Коробка у неё – автомат, хоть без рук води…

Он попыхтел сигаретой и добавил:

– Тебя ведь Марией звать-величать? А я Гриша. Как по батюшке, говорить не буду, если хочешь, зови дядей Гришей, на деда я пока не тяну, а для дяди в самый раз. «Скажи-ка, дядя, ведь не даром, Москва, спалённая пожаром, французу отдана…»

– Вы в бою руку потеряли? – спросила Мария.

– Нет, в госпитале, – ответил дядя Гриша. – В бою меня только ранили, а там, сама понимаешь, ураганная гангрена и всё такое. Ну его, не хочу вспоминать. Зато, знаешь, мы заложников спасли, вывели из подвала. А рука – это так, мелочи.

– Ничего себе, мелочи! – воскликнула Мария. – Я вот не знаю, как жить дальше, я ведь музыкант, играю на фортепиано… играла…

– А я до войны на аккордеоне играл, – ответил дядя Гриша. – И петь любил песни нашенские, казацкие. «По Дону гуляет ка-а-зак моло-одой!» – вытянул он. – Но, я понимаю, что ты говоришь. Для меня аккордеон – забава, а для тебя твой рояль, может, и всем миром был…

– Вы понимаете? – удивилась Мария.

– Ну, у меня песни хоть и простецкие, а какой-никакой я всё-таки к музыке боком прислонён, – ответил дядя Гриша. – Музыка – она особая, она как будто дверь, за которой что-то дивное, неведомое. Слыхал я, был когда-то один немец. Нестарый еще, но времена были тяжёлые. Писал он прекрасную музыку, а потом взял и оглох.

– Вы про Бетховена, что ли? – спросила Мария.

– Да я его с Бахом путаю, – признался дядя Гриша. – Наверно, Бетховен. Он ведь не сразу оглох, в двадцать семь начал терять слух, а к сорока пяти совсем не слышал, хочь из «Пиона» рядом пали. А какую музыку писал! «Лунная соната»…

– Он ещё слышал, когда её писал, – сказала Мария.

– А девятая симфония? Он тогда был глух, как тетерев по весне, а по музыке-то не скажешь! – Дядя Гриша щелчком отбросил в траву окурок и добавил: – Да ты сама понимаешь, что это такое – терять слух. Музыка такая, как у него, она ж как Днепр на низовьях – широкая, глубокая, тут каждый нюанс важен! Как ему было писать это не слыша?

Дядя Гриша замолчал, молчала и Маша. Потом водитель сказал смущённо:

– Ты уж прости меня, дочка. Разошелся я. Просто я, когда лежал после ампутации, всё себя хоронил, даже думал, где взять ствол, чтобы себя порешить. Кому нужен мужик без руки? А потом понял – дак ведь в том-то и дело! Есть у меня рука, нет её – сам-то я остаюсь собой! И если я себя сам приговорю, значит, не казак я, а размазня на тарелочке. А про глухого Баха…

– Бетховена, – машинально поправила его Мария.

– Ага, Бетховена, – кивнул дядя Гриша, – так про него мне один солдатик рассказал, танкист. У него после контузии барабанные перепонки порвало, а он до войны механиком работал. По звуку машине диагностику делал, виртуоз! «Ничего, – говорит, – буду глухим, по-другому пристроюсь, а все равно машинки латать буду. Призвание у меня такое»…

Глава