Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер

Бедный мальчик постоянно держал в уме лучших из числа товарищей-студентов, и старался брать за образец их поведение. Чтобы они, говорил он себе, да ели бифштекс? ни за что на свете. На самом деле, большинство из них то и дело баловалось бифштексами, разве что вместо бифштекса их соблазняла баранья отбивная. И они смотрели на него как на образец, точно так же, как он на них. Он, говорили они, и чтобы ел баранью отбивную? да никогда. Однажды ночью за ним увязался один из представителей власти, который вечно околачивался то там, то сям, выслеживая нарушителей закона, и юноша был схвачен с поличным на выходе из притона с половиной бараньей лопатки, спрятанной за пазухой. Ясно было, что даже если его и не посадят в тюрьму, то точно выгонят из колледжа с треском, так что все виды на будущее можно было считать безвозвратно погибшими; дело кончилось тем, что он, как только пришел домой, сунул голову в петлю.

XXIV. Воззрения едгинского философа относительно прав растений

Неважно, сколько было выпущено законов, ужесточающих наказания, налагаемые на тех, кто тайно поедал мясо, — не успевали их ввести в действие, а люди уже находили способы их обойти. По временам законы эти казались окончательно устаревшими, и их почти переставали применять, но в тот самый момент, когда дело доходило до отмены, всеобщее бедствие или проповедь очередного фанатика вновь разжигали народные страсти, и людей тысячами сажали в тюрьму за незаконную продажу и покупку животной пищи.

Однако спустя 600 или 700 лет после смерти пророка появился философ, который, хотя и не претендовал на связь с незримой силой, принялся провозглашать новые законы с таким апломбом, как будто эта сила вдохновляла и его. Многие считают, что этот философ сам не верил в собственное учение, но, будучи втайне завзятым мясоедом, не имел в виду иной цели, кроме как довести запрет на употребление животной пищи до абсурда, который был бы непереносим даже для самых твердокаменных пуритан.

Те, кто придерживаются этой точки зрения, считают, что он понимал, насколько немыслимо заставить нацию принять законы, которые та сочтет греховными; он понимал, насколько безнадежными будут попытки убедить людей, что нет ничего дурного в том, чтобы убивать овец и есть их мясо, если он не сможет доказать, что у них есть только один выбор: либо взять на себя грех, либо погибнуть. Потому-то он, считается, и сделал те чудовищные предложения, о которых я сейчас расскажу.

Начал он с того, что воздал дань глубочайшего уважения пророку, чья защита прав животных сыграла (с чем он соглашался) большую роль в смягчении народных нравов, а затем расширил сферу приложения его теории, провозгласив святость жизни вообще. Он настаивал, что времена изменились; урок, в котором страна нуждалась, давно и хорошо усвоен, тогда как в отношении растений стало известно много такого, о чем прежде и не подозревали, и что ежели нация по-прежнему намерена соблюдать строгую приверженность высочайшим моральным принципам, в коей до сей поры заключался секрет ее процветания, это диктует ей необходимость радикально изменить отношение к растениям.

И в самом деле, к тому времени стало известно многое, о чем прежде не подозревали, ибо народ, не имея за рубежами врагов и будучи сообразителен и пытлив в отношении тайн природы, добился необычайного прогресса во множестве отраслей искусства и науки. В главном музее мне показали микроскоп большой мощности, чье изготовление знатоки датировали как раз временем, когда жил философ, о котором я веду речь, а некоторые даже полагали, что этот инструмент служил ему в работе.

Этот философ был профессором ботаники в главном образовательном учреждении страны Едгин, и с помощью то ли сохранившегося микроскопа, то ли другого пришел к выводу, ныне повсеместно разделяемому и у нас, что все существа, как животные, так и растения, имели общего предка, и, следовательно, вторые должны считаться столь же живыми, как и первые. Он утверждал, что животные и растения суть дальняя родня, и так бы на них с самого начала и смотрели, если бы люди произвольно и необоснованно не провели разделительную линию между теми, кому они дали имя «животного царства», и теми, кого именуют «растительным царством».

Он провозгласил и продемонстрировал, к удовлетворению всех, кто был способен составить мнение о предмете, что не существует различий, определимых зрительно или иным методом, между семенем, исходной зародышевой клеткой, которая разовьется в дуб, виноградное дерево или розу, и тем, что (в соответствующей среде) станет мышью, слоном или человеком.

Он утверждал, что ход развития любого семени продиктован свойствами семян, от которых оно произошло и часть родовой идентичности которых изначально составляет. Если семя обнаруживает, что помещено в те же условия, в какие были помещаемы семена, чьим потомком по прямой линии оно является, оно будет делать то же, что делали его предки, и разовьется в организм того же вида, что и они. Если оно находит, что условия отличаются от привычных для его предков незначительно, то постарается соответственно изменить (успешно или безуспешно) ход развития; если же условия изменились сильно, оно погибнет, причем, вероятно, без попытки к ним приспособиться. И это свойственно в равной мере семенам как растений, так и животных.

Вследствие сказанного, он связывал развитие всех живых существ с интеллектом, ныне либо уже истощившимся и перешедшим в бессознательное состояние, либо неизрасходованным и самосознающим; и в поддержку своих взглядов в части растительной жизни указывал на то, как все растения приспосабливаются к условиям обитания. Признавая, что разум растений, на первый взгляд, значительно отличается от разума животных, он все-таки утверждал, что первый подобен второму ввиду того, что хотя растительный разум активно занимается вещами, первостепенно важными для благополучия организма, им обладающего, он не выказывает ни малейшей склонности к занятиям чем-либо еще. А именно это и есть главное доказательство разумности, какое только может предъявить живое существо.

«Растения не проявляют интереса к человеческим делам. Сколько ни старайся, роза не поймет, что пятью семь равно 35, и с дубом бесполезно разговаривать о колебаниях цен на государственные облигации. Из-за этого мы и считаем дуб и розу лишенными разума и, убедившись, что они ничего не понимают в