Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер

и с королевой, и королева потихоньку вытянула у меня все мое земное достояние — и одежду, и всякие мелочи, за исключением, само собой, двух пуговиц, что я подарил Ирэм, утрата коих, похоже, изрядно огорчила королеву. Мне был пожалован придворный наряд, старое же моё платье ее величество надела на деревянный манекен, на котором оно, вероятно, и остается по сей день, если только его не сняли вследствие позднейшей моей опалы. Манеры его величества сделали бы честь самому утонченному английскому джентльмену. Он был очень доволен, услыхав, что образ правления у нас в стране монархический и что народ наш в массе твердо убежден в необходимости сохранять его неизменным; в конце концов, меня настолько воодушевило то очевидное удовольствие, с каким он меня выслушал, что я дерзнул процитировать ему прекрасные строки Шекспира:

Божественность — ограда королей,

Какие б планы мы ни намечали.[16]

Но я пожалел, что привел эту цитату, ибо мне показалось, что сии строки не настолько понравились его величеству, как я рассчитывал.

Пожалуй, нет смысла распространяться о моих придворных впечатлениях, но об одном из разговоров с королем стоит упомянуть, поскольку он был чреват весьма важными последствиями.

Он стал спрашивать о часах и поинтересовался, как же случилось, что к столь опасному изобретению терпимо относятся в стране, откуда я прибыл. Несколько смутившись, я признался, что часы у нас не редкость, но, видя, как помрачнело лицо его величества, осмелился добавить, что они быстро выходят из моды, и что иных механических устройств, которые он, скорей всего, не одобрил бы, у нас считай что и нет. Когда же он попросил меня назвать несколько наших наиболее передовых технических изобретений, я не отважился рассказать ему о паровых двигателях, железных дорогах и телеграфе и стал ломать голову, о чем бы ему поведать. И тут, из всего, что есть на свете, на ум мне пришли воздушные шары, и я сделал доклад о весьма замечательном полете, имевшем место несколько лет назад. Король был слишком деликатен, чтобы вслух усомниться в мною сказанном, но я почувствовал, что он мне не поверил, и с того дня, хотя он и продолжал оказывать мне внимание, коим я был обязан моему «гению» (ибо именно такова была оценка, данная моей внешности), но уже никогда не спрашивал о нравах и обычаях моей родины.

Вернемся, однако, к Аровене. Скоро выяснилось, что ни г-н, ни г-жа Носнибор не имеют ни малейших возражений против того, чтобы я, женившись, стал членом их семьи; физическое совершенство считается в стране Едгин преимуществом, перед которым меркнут почти все прочие недостатки, и моих светлых волос было вполне достаточно, чтобы смотреть на меня как на достойную партию. Но наряду с этим приятным фактом выяснился еще один, повергший меня в смятение: ожидали, что я женюсь на Зулоре, к которой я уже давно проникся глубоким отвращением. Поначалу я практически не замечал легких намеков и уловок, к которым прибегали с целью нас свести, но с течением времени они стали даже слишком откровенными. Зулора, неважно, любила она меня или нет, вознамерилась выйти за меня замуж, а из разговора с одним молодым джентльменом, с которым я свел знакомство, ибо он часто бывал в доме с визитами, и которого сильно невзлюбил, я узнал, что существует священное и нерушимое правило, согласно коему кто бы ни входил в семью путем заключения брака, должен жениться на старшей из дочерей, на тот момент незамужних. Юный джентльмен столь часто и столь настойчиво мне это повторял, что наконец до меня дошло: он сам влюблен в Аровену и только и мечтает о том, чтобы я убрал Зулору у него с дороги. Однако и другие тоже поведали мне ту же историю, дескать, есть у них в стране такой обычай, и я понял, что препятствие передо мной серьезное. Меня утешало лишь то, что Аровена с пренебрежением относилась к моему сопернику и не удостаивала его даже взглядом. Впрочем, она и на меня не глядела; тем не менее у ее равнодушия ко мне был другой оттенок по сравнению с равнодушием к нему; этим мне и приходилось довольствоваться.

Не то чтобы она избегала меня; мы много раз бывали с ней tete-a-tete, ибо матери ее и сестре очень хотелось, чтобы я часть своего пенсиона положил на депозит в Музыкальном банке, что согласовалось бы с велениями богини Идгран, ревностными приверженками культа которой были г-жа Носнибор и Зулора. Я не был уверен, остался ли мой секрет не разгадан Аровеной, но остальные ни в чем меня не подозревали, так что ей было поручено подвигнуть меня к тому, чтобы я открыл счет хотя бы pro forma; и вряд ли нужно добавлять, что она преуспела. Но сдался я не сразу; я наслаждался процессом уговоров и горячо с нею спорил, дабы не лишиться этого наслаждения, уступив слишком скоро; кроме того, некоторые колебания придавали самой уступке большую ценность. Именно в ходе разговоров об этом предмете я получил сведения о религиозных воззрениях едгинцев, которые сосуществуют с системой Музыкальных банков, не будучи официально признаны этими своеобычными учреждениями. Я по возможности кратко опишу эти воззрения в следующих главах, прежде чем вернуться к нашим с Аровеной приключениям.

Едгинцы оказались идолопоклонниками, хотя и просвещенного толка; и тут, как и в других случаях, можно было наблюдать расхождение между их официально исповедуемой верой и верой истинной, ибо вера подлинная, искренняя и сильная существовала у них, оставаясь непризнанной, наряду с почитанием идолов.

Боги, которым они поклоняются открыто, суть воплощения человеческих качеств, справедливости, силы, надежды, страха, любви и т. д. и т. п. Люди верят, что первообразы их существуют объективно и реально и обитают где-то за облаками, причем считается, как и в античности, что они похожи на мужчин и женщин, как телом, так и страстями, за исключением того, что они куда красивее и куда более могущественны; сверх того, они способны делаться невидимыми для взора. Их можно умилостивить, и тогда они приходят на помощь тем, кто просит. Они испытывают острый интерес к человеческим делам, и интерес этот благодетелен; но если они почувствуют к себе пренебрежение, гнев их не знает границ, и пасть он может скорее на первого, кто попадется им под руку, чем на того, кто их оскорбил; ярость их, стоит ей разгореться, слепа, но никогда не бывает беспричинной. И ничуть не менее сурово карают они тех, кто согрешил против них