Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер

пять он внимательно меня разглядывал, скользя взором от макушки к подошвам и обратно; однако по завершении осмотра ясности в голове его стало ничуть не больше, чем перед его началом. Наконец он задал мне единственный краткий вопрос, означавший, предполагаю, что-то вроде «Кто вы такой?» Я отвечал по-английски, рассудительным тоном, как если бы он мог меня понять, и старался держаться как можно естественней. Он казался все более и более озадаченным, потом вышел и вернулся с двумя другими, во всем на него похожими. После чего меня провели в другую комнату, в глубине здания, и двое вновь пришедших принялись меня раздевать, в то время как их шеф наблюдал за этой процедурой. Они пощупали мой пульс, заставили показать язык, прослушали грудную клетку, пощупали мускулы и после каждой из операций смотрели на шефа, кивали головами и говорили что-то удовлетворенным тоном, видимо, подтверждая, что со мной всё в порядке. Они даже оттянули мне веки, должно быть, желая убедиться, нет ли у меня какого воспаления, но ничего не обнаружили. Наконец они оставили меня в покое; полагаю, все были довольны тем, что я нахожусь в добром здравии и вдобавок на славу физически развит. Затем старый магистрат обратился ко мне с речью, которая продолжалась, должно быть, минут пять и остальными двумя, судя по их виду, была сочтена весьма подходящей к случаю, но из которой я не понял ничего. По ее завершении они взялись за изучение моей поклажи и содержимого карманов. Это нимало меня не обеспокоило, при мне не было ни денег, ни чего-либо еще, что могло бы хоть сколько-то их заинтересовать или об утрате чего я стал бы переживать. По крайней мере, так мне казалось, но скоро я понял свою ошибку.

Поначалу их всё вполне устраивало, хотя при виде трубки они пришли в сильное недоумение и настояли, чтобы я показал им, как я ей пользуюсь. Когда же я продемонстрировал, для чего она служит, они изумились, но отвращения не выказали, и запах табачного дыма им, кажется, даже понравился. Но вскоре они добрались до часов, которые я спрятал в глубине самого укромного из внутренних карманов и о которых совсем забыл к тому моменту, когда они приступили к обыску. Как только они извлекли часы на свет, лица их стали озабоченными и напряженными. Они заставили меня открыть часы и показать, как они работают; когда же я исполнил требуемое, озабоченность на их физиономиях сменилась выражением сильного неудовольствия, тем больше меня обеспокоившего, что я не мог постигнуть, чем часы могли их так рассердить.

Помнится, когда часы оказались у них в руках, я подумал о Пейли — он говорит, что дикарь при виде часов сразу заключает, что эта штука создана с каким-то злым умыслом[12]. Правда, люди эти не были дикарями, но у меня тем не менее сразу возникла уверенность, что именно к такому заключению они и придут. До чего же мудрый человек был архиепископ Пейли, думал я, пораженный выражением ужаса и смятения на лице магистрата — выражением, создавшим у меня впечатление, что он смотрит на мои часы не как на вещь, сотворенную ради дьявольской цели, но как на самого дьявола, злоумышляющего против него и против всей вселенной, или, во всяком случае, как на одну из главных причин мирового зла.

Потом в голову мне пришло, что такое выражение лица — всего лишь гримаса удивления, которая, скорее всего, появилась бы у любого представителя любого из народов, не знакомых с европейской цивилизацией, и я слегка подосадовал на Пейли за то, что тот сбил меня с толку; однако скоро я понял, что неправильно истолковал выражение магистратского лица, ибо на нем была написана не паника, но ненависть. Он вновь заговорил со мной, и вещал что-то торжественным и суровым тоном в течение двух или трех минут. Затем, сообразив, что в речах этих нет никакого смысла, отдал распоряжение, во исполнение которого я, препровождаемый из одного коридора в другой, был доставлен в большую залу, где, как я позднее выяснил, располагался городской музей, и где глазам моим предстало зрелище, изумившее меня более всего, что мне довелось видеть до того.

В зале было полным-полно витрин и ящиков, содержащих диковинки всех сортов — скелеты, чучела птиц и зверей, высеченные из камня фигуры (среди которых я заметил несколько очень похожих на те, что я видел на горной седловине, только гораздо меньших размеров), но большую часть помещения занимали сломанные механизмы всех родов и видов. Образцы покрупнее размещались каждый в особой витрине и были снабжены табличками с надписями, которые были сделаны неизвестными мне письменами. Здесь были фрагменты паровых двигателей, все разбитые и заржавленные; среди них я различил цилиндр и поршень, искореженное маховое колесо, а также часть кривошипа, лежавшую рядом с ними на полу. Кроме того, там был древний вагон, чьи колеса — об этом я с уверенностью мог судить, несмотря на покрывавшую их ржавчину и общую их ветхость, — явно предназначались для движения по чугунным рельсам. Более того, там находились фрагменты огромного числа наших наиболее передовых изобретений, но у всех у них был такой вид, будто им по нескольку сотен лет и будто они размещены здесь не для разъяснения принципов их работы, а просто как любопытные старинные диковины. И, как я уже отметил ранее, все они были испорчены и поломаны.

Мы прошли мимо многих витрин и наконец оказались перед одной, где были представлены несколько образцов настенных часов и два или три образчика старых карманных. Магистрат остановился и, открыв витрину, начал сравнивать мои часы с часами-экспонатами. Модели отличались, но вещь сама по себе, вполне очевидно, была та же самая. Он повернулся ко мне и произнес целую речь тоном строгим и даже как бы оскорбленным, раз за разом указывая то на часы в витрине, то на мои; он никак не мог утихомириться, пока я жестом не дал ему понять, дескать, пусть он заберет мои часы и положит их в витрину вместе с остальными. Это возымело действие, и он слегка успокоился. Я сказал по-английски (надеясь тоном и жестами донести до него смысл высказывания), что чрезвычайно сожалею, если среди имущества моего было обнаружено нечто, имеющее статус контрабанды; что у меня и близко не было желания уклониться от оплаты установленных пошлин; и что я с радостью пожертвую часами, если отказом от них смогу искупить это непреднамеренное нарушение закона. Он вскоре смягчился и заговорил со мной