Демократия, не оправдавшая надежд - Александр Владимирович Быков
В своих мемуарах генерал Марушевский вспоминал:
«В два часа ровно ударил первый бомбомет, за ним второй и третий…И только!.. Я даже точно не помню, был ли третий выстрел.
Из окон дождем посыпались стекла, и почти в то же мгновенье люди, побросав ружья, побежали, как муравьи на казарменный плац».
Британский капитан из свиты Айронсайда в своих воспоминаниях уточнил этот момент:
«Командующий приказал пулеметному расчету взять в прицел по одному из окон казарм и дать по нему убедительную очередь. Стрельба не возымела никакого эффекта. Тогда Айронсайд приказал расчету траншейного миномета из состава учебных классов бросить две мины на крышу здания, что и было сделано. Раздался грохот взрывов, и перед тем как в цель была брошена третья мина, двери мятежных казарм распахнулись – солдаты поспешили сдаться.»
Выстрелы со стороны казармы мгновенно утихли. На штыке в одном из окон показалось белая тряпка.
– Не стреляйте. Мы сдаёмся!
Солдаты махали белыми платками, а один, чтобы лучше было видно, привязал кусок простыни к метле.
Австралийский сержант Перри, который в тот день также принимал участие в подавлении мятежа, последствии вспоминал:
«Двое британских офицеров построили мятежников, и то ли американские пулеметчики не поняли, что к чему, то ли еще что-то, никто не знает. Во всяком случае, они открыли по ним огонь, и русские немедленно улеглись на снег. Британские унтер-офицеры кричали, что они англичане, но без толку – еще одна очередь тяжело ранила троих русских… Ходят слухи, что каждый десятый из бунтовщиков будет расстрелян.»
Американский сержант Раннер, стрелявший из пулемета, в своих воспоминаниях об этом факте умолчал, однако другой австралийский сержант Келли подтвердил впоследствии, что очередь по выбегающим с белыми тряпками все же была.
Через четверть часа разоруженный полк уже стоял на площади. Сбежалась масса народу. Прибыл главнокомандующий союзными войсками генерал Айронсайд. Из окон госпиталя, стоявшего рядом с казармой, выглядывали любопытствующие физиономии раненых. В дверях госпиталя белыми пятнами светились формы сестер милосердия.
– Зачинщики! Два шага вперед! – Приказал Марушевский.
Тишина.
– Даю на размышление минуту, поле чего каждый десятый будет расстрелян.
В рядах послышался шорох, пересуды, подталкивания:
– Давай выходи, чего там!
Вышло чуть более десятка солдат.
– Все зачинщики тут?
– Так точно, все!
– Зачинщики напра-во! Остальные нале-во! На позиции шагом марш!
К удивлению генерала Марушевского солдаты не только выполнили приказ, но на марше выглядели вполне довольными и даже пели строевые песни. Казалось, что развязка бунта сняла с них груз нигилизма.
Военно – полевой суд состоялся на следующий день. Приговор был суров. Расстрел. Марушевский честно признался в воспоминаниях, что высшую меру привели в исполнение в отношении 13 зачинщиков.
Генерал Айронсайд в мемуарах, чтобы показать собственный гуманизм, исказил реальную ситуацию:
«Зачинщики мятежа предстали перед военным судом и были приговорены к смертной казни. Поскольку все они побывали в германском плену, мне удалось добиться смягчения приговора и замены казни на тюремное заключение. Позднее, по договоренности с большевиками, им было позволено перейти фронт, и, я надеюсь, они были определены по домам».
В этом отрывке не было ни слова правды, но мемуары, написанные для британского читателя, должны были представить Айронсайда, как просвещенного европейца, милостивого к поверженному противнику. Ложь во благо не удалась, остальные участники событий подтвердили, что приговор был приведен в исполнение.
Австралиец Перри сообщил о двенадцати расстрелянных, а пулеметчик американец Раннер даже о тридцати.
В любом случае, обошлось малой кровью.
Вспоминая этот день, генерал Марушевский писал:
«Я испытал чувство глубокой тоски по утраченной прекрасной родине, за народ, который людским легкомыслием был вовлечен в ужасную борьбу и в течение нескольких месяцев утратил свое политическое могущество и результаты уже близкой победы в самой Великой войне в истории Европы.»
На другой день в увольнении австралийские сержанты обсуждали инцидент с восстанием в русском полку.
– Господи, не повезло нам, мы делали свое дело на протяжении четырех лет не для того, чтобы оказаться в этой гнилой катавасии, – посетовал сержант Перри, – я представил себя идущим на фронт с группой вот таких парней, которые были внутри этого здания с оружием в руках и побежали при первом же выстреле.
– Легко представить, насколько эффективной боевой частью будет этот полк, когда доберется до фронта. Поставь себя на место британских офицеров, которым придется вести этих людей в бой, льстить им и заискивать, чтобы не получить пулю в спину. Не позавидуешь. В итоге они все равно перейдут на сторону красных, – невесело размышляя, ответил ему сержант Келли.
– Зачем мы здесь? Могут ли русские сделать что-нибудь для спасения своей свободы? Если их дело правое, то почему они не могут воевать сами? – Снова спросил Перри.
– Ты прав, но мы здесь не ради них, а ради спасения от большевиков мирного населения, которому грозит серьезная опасность. Я бываю в одном доме русского лесопромышленника. У него очаровательные дочь и внучка: Марго и Юджиния. Представь себе, что будет с ними, когда придут большевики? Ради таких, как они, мы здесь, и это благородная миссия.
Перри был одним из тех иностранцев, кто пользовался гостеприимством дома Попова-Шольцев. Многие иностранцы, оказавшиеся на Севере с оружием в руках, думали примерно так же. Они испытывали искреннюю симпатию к мирному населению края, которому угрожали ужасы большевизма.
Союзники не могли понять только одного. Почему, когда идет война, столько здоровых и сильных русских мужчин отлынивает от исполнения своего долга перед страной, а на передовой вместо них гибнут парни с разных концов света?
Бунт в Первом Северном стрелковом полку, вызванный нежеланием идти на фронт, посеял недоверие к русским частям в среде союзников и осложнил взаимодействие в многонациональной армии генерала Айронсайда. Напрасно главнокомандующий в мемуарах пытался представить это событие, как случайность. Дезертирство было бичем русской армии на протяжении всего периода Гражданской войны на Севере.
Генерал Марушевский регулярно докладывал Чайковскому о настроениях в частях. Он ратовал за дисциплину, отрицал революционные завоевания в армии и мечтал о нравах царских времен.
– Я как командующий русскими военными силами, настаиваю, чтобы лица, имеющие воинское звание, соблюдали форму одежды! Офицеры все без исключения должны носить погоны.
– Погоны отменены еще при Керенском!
– Это не имеет значения, я приказом обязываю всех надеть знаки воинского отличия, принятые в русской армии.
– Золотопогонников хотите вернуть!
– Мечтаю вернуть былую славу русской армии.
– Как хотите.
Секретарь Чайковского Петр Зубов, присутствовавший при этих встречах заметил, что председатель правительства сильно устал. Он все чаще отмахивался от решения проблем, за
