Купол на Кельме - Георгий Иосифович Гуревич
По-прежнему ни о чем не спрашивая, девушки повели нас в дом. Изба топилась по-черному — внутри в уровень с лицом плавал густой темно-голубой дым. Мы закашлялись, должны были присесть на скамью. В горнице было довольно просторно, мебели мало: большой стол из березовых жердей, вместо табуреток — обрубки ели. Самый ствол, расколотый пополам в длину, служил сиденьем, сучья — ножками. Рядом с нами стояла бочка, доверху набитая утиным пухом. Чтобы наполнить ее, нужно было добыть тысяч десять уток.
И Маринов, усмехнувшись, заметил:
— Теперь понятно, почему утки здесь пуганые.
Я кивнул, не отвечая. Мне не хотелось двигаться, говорить, думать. Как-то сразу сказалось напряжение всех этих дней: многодневная работа с шестами, позавчерашняя ночь в лесу, сегодняшнее купание. Ватник у меня свалялся, пропотевшее заскорузлое белье царапало кожу, руки были черны от грязи, ногти обломаны. Но я не мог разогнуть спину, заставить себя встать, сделать два шага к умывальнику из бересты.
Кроме первых двух девушек, тех, что встретили нас на озере, в доме были еще три — они перебирали сети. Потом пришли еще четыре. Одеты они были по-старинному: в сарафаны с широким подолом, подвязанные выше пояса, под грудью. Такие носили на Руси еще в петровские времена. И имена у девушек звучали патриархально: Фелицата, Степанида, Лукерья, Аглая, Алевтина… Остальных уже не помню. Затем пришел старик и с ним парень лет шестнадцати, в громадных, не по росту, сапогах. Старик громко сказал:
— Здравствуйте, — как будто не он, а мы были здесь хозяевами, и, возвысив голос, прикрикнул: — А что ж вы, девки-дуры, баньку-то!..
— Да я уж истопила… — нараспев ответила Фелицата и только после этого обратилась к нам: — Кушать будете или мыться сначала?
6
Баня помещалась в крошечной хибарке, как бы вросшей в землю. Предбанника не было вообще. Мы разделись за стенкой на ветру и торопливо нырнули в низенькую дверь. Густой с березовым духом пар ударил в лицо. Я задохнулся и, ослепленный, сел на пол. Маринов проявил больше выдержки. Ощупью он нашел полок и взобрался на него.
Горячий влажный пар обжигал губы и уши. Я с удовольствием глотал его, широко раскрывая рот, а спину грел у очага. Как ни странно, меня знобило, как будто холод осенних ночей выходил из пор постепенно.
Маринов между тем хлестал себя веником все сильнее и сильнее, с азартом, с остервенением. Казалось, пахучими листьями хотел выбить из себя всю усталость.
— А ну-ка, плесни еще, Гриша!
Я нашел в углу ведро со студеной водой, зачерпнул ковш и выплеснул в очаг. Струя горячего пара ударила, как из шланга. В воздухе закружилась зола. Только несколько секунд шипели пузыри на раскаленных камнях. И снова камни стали серыми и сухими.
Постепенно я отогрелся. Я тоже избивал себя веником и, забравшись на полок, кричал Маринову, чтобы он плеснул еще.
— Добавьте, Леонид Павлович. Воды в озере хватит.
Мы терли друг другу спины, сдирая грязь вместе с кожей; широко разевая рот, высовывались за дверь, чтобы перевести дух.
— Наддай, еще наддай!..
В насыщенном паром воздухе голоса звучали гулко и глуховато, как далекое эхо. Маринов запел песню, я предпочел стихи:
Но прежде юношу ведут
К великолепной русской бане.
Уж волны дымные текут
В ее серебряные чаны,
И брызжут хладные фонтаны,
Разостлан роскошью ковер;
На нем усталый хан ложится;
Прозрачный пар над ним клубится…
Маринов прислушивался, свесив голову с полка.
— «Руслан и Людмила», — сказал он и продекламировал:
Двенадцать дев меня любили,
Я для одной покинул их.
На что намекал Маринов? Или никакого намека не было?
Я продолжал:
Но вот выходит он из бани,
Одетый в бархатные ткани.
В кругу прелестных дев, Ратмир
Садится за богатый пир.
7
Заботливая Фелицата приготовила нам за дверью два ведра с ледяной водой и чистое домотканое белье. Баня быстро выстывала. В последний раз мы окатили друг друга, натянули на себя горячие, несколько тесноватые рубахи (очевидно, стариковские) и, слегка пошатываясь, с туманом в голове, вышли наружу.
— Как будто заново родился! — заметил Маринов.
В доме нас ожидали с обедом. На жердях стола грудой лежали вареные утки и вяленые окуни. Мелкие щуки шипели на сковороде. Когда мы вошли, девушки молча подвинулись и освободили нам место в красном углу. Лукерья поставила на стол миску с дымящимся супом. Ели молча. Здешний этикет не позволяет отвлекать голодного гостя разговорами. Старик и юноша, наклонившись над столом, набивали рот. Девушки жеманничали: черпали помалу, ложку несли зачем-то выше головы, оттопыривая мизинец, и после каждого глотка вытирали рот.
Все казалось нам необычайно вкусным: и утки, и рыба, и наваристый, хотя и совсем несоленый суп, и особенно ягоды, которые подавались на десерт, — голубика, морошка и клюква.
— А не угостить ли нам хозяев? Где-то есть у нас бутылочка! — сказал довольный, раскрасневшийся Маринов.
Старик заметно оживился.
— Это добро и у нас найдется, — поддержал он.
Семен принес из погреба бутыль. На столе появились граненые стаканы из толстого стекла — зеленоватые и синие. Старик поставил их в ряд перед собой и принялся разливать спирт. Он делал это не торопясь и со вкусом: прицеливался, смотрел на свет, доливал, отливал, переливал. Наконец процедура была закончена.
— С прибытием! — сказал старик, опрокинул стакан и запил водой из чайника.
Девушки поломались, но выпили с удовольствием. Только Семен оскандалился: отхлебнул глоток и закашлялся.
— Что, Семушка, ай в горле першит? — с притворной заботливостью спросила насмешница Лукерья.
Парень бросил на нее яростный взгляд и отвернулся. Видно было, что он хочет казаться взрослым, говорит баском, подражает старику в словах и жестах, а бойкие девушки, которые были старше лет на пять — семь, нарочно обращаются с ним, как с маленьким.
— Не скучно жить здесь? — спросил я его.
— Да нет, почему? Места веселые — уток много, рыба, ягоды. Вечера длинные, вот беда! Если бы радио было, совсем хорошо. Я вот книгу купил:
