Океан. Выпуск 9 - Александр Сергеевич Пушкин
— Пошли к дому, если по пути. Прошу простить. Записывал мысль. А то забудешь и уже не вспомнишь. Так тебе куда? В артшколу? Значит, идти нам в разные стороны. Предлагаю тогда — в Петровский парк для небольшой прогулки.
Вот тогда, в самом начале беседы, а она была у нас, естественно, о море и о поэзии, Алексей и сказал:
— Море и поэзия, два слова, а для меня словно одно — и в жизни и в сердце. — И опять повторил: — И в жизни и в сердце!
Мы тогда говорили о многом, говорили с запалом, иногда перебивали друг друга. А фоном нашей беседы было море. Оно не синело, а белело, одетое льдом, за гранитными ступенями оголенного парка.
А стихи так и рвались из груди. Море и поэзия неотступно шли с нами и за нами, пока мы кружили по тропинкам парка, стараясь идти так, чтобы памятник Петру всегда оставался перед глазами. Тут наши взгляды сошлись сразу — к Петру, создателю регулярного флота России, мы с Алексеем относились с благоговением.
О поэзии говорили горячо, спорили, не умея иной раз как следует доказать другому свою правоту. Да и было о чем спорить. Много разных поэтов разных направлений, различной степени таланта было в поэзии двадцатых — тридцатых годов.
— Брюсова я люблю, — убежденно говорил Алексей. — За то, что у него умная поэзия. У нас много печатается стихов, ге естдь рифмы, и более ничего. Даже мысль не всегда ясна. Ну а тебе кто больше по сердцу?
— Маяковский и Есенин.
— Интересное сочетание. А ведь они между собою, говорят, не ладили.
— Не то что не ладили, а понимали, что очень уж непохожи друг на друга и стихи их непохожи. Они разные, а мне одинаково дороги.
— Ты не помысли, что я их не люблю, — сказал Алексей. И тут же без перехода: — Я знаешь кого люблю — Тихонова и Багрицкого. Вот кого. У них энергия, сила. И конечно, Блока. «Двенадцать». Это как склянки на кораблях отбивают. Нет, как орудия стреляют. Читаешь «Двенадцать» — вспоминаешь Петропавловку, «Аврору». Слушай, а по-моему, они — Маяковский, Есенин, Блок — мало писали о море.
— На это есть поэты флота, вот как мы с тобой. А кстати, с чего это ты взял, что они мало писали о море? Разве «Левый марш» мало? Много стихов о море у Блока. Есть и у Есенина: «Я в твоих глазах увидел море, полыхающее голубым огнем». Видишь, «в твоих глазах увидел море». Сколько сейчас мы в нашей газете флотской печатаем стихов начинающих краснофлотских поэтов, и у них там тоже глаза любимой сравниваются с морем. А оказывается, это давно сказал Есенин.
В тот вечер мы радовались сходству наших мыслей, привязанностей.
— Времени мало, — сказал Алексей. — Пока не разошлись, почитаем друг другу хотя бы по одному стихотворению. И — по боевым постам. — И доверительно добавил: — Я с морем не расстанусь пожизненно. И с флотом тоже. Мы говорим «поэзия», «морские стихи», а главное — твое место в общем строю. Будет это место — будет и поэзия. Мое место — на флоте.
Он говорил отрывистыми, рублеными фразами, очень похожими на него самого и не похожими на его стихи. Его движения были четкими, как ритмика короткого слова. И когда он говорил, например, «правильно мыслишь» или «мое место — на флоте», то при этом в такт своим словам поднимал и быстро опускал руку с трубочкой.
Алексей был физически сильным человеком, боксером, еще до службы в Военно-Морском Флоте он плавал на торговых судах. Роста он был среднего, коренастый, крепко — не собьешь — стоял на земле.
Мы читали стихи. Над холодным, но уже по-весеннему просветленным Кронштадтом распахнул огненные крылья закат. От этого на клотиках мачт загорелись яркие огоньки. Петровский парк, обращенный к заливу, тоже весь засветился, заискрился. Предчувствие весны закрадывалось в душу. Представлялось, как на этих покуда оголенных ветках деревьев парка распускаются листья, как заливаются боцманские дудки, созывая краснофлотцев на предпоходный аврал, и виделись узкие полоски вымпела, означающего: корабль в плавании, они, точно красные змейки, то свертываются, то распрямляются, напружинясь под ветром, указывая острыми концами своими путь кораблю — на вест! И Алексей, читая и слушая стихи, тоже все время смотрел туда, в море, куда идти ему всю свою жизнь.
Теперь можно сказать: если бы Алексей Лебедев написал только книгу «Кронштадт», он все равно остался бы в памяти людей певцом моря и флота. Тогда, в годы наших встреч, мы мало говорили о будущем наших стихов. Но теперь думается, что Алексей уже тогда мечтал о следующей книге, что расширяла бы горизонты его поэзии. И это почувствовалось еще при жизни его, когда вышла книга «Лирика моря».
Он воспел в гимне артиллерийскую таблицу. Он пишет о сигнальщиках, но это уже не общее описание того, как взлетают флаги, а детали, вроде той, что «сигнальщик прочтет присущее каждой расцветке значенье быстрее, чем флаги взлетят до высот», — это деталь, которую можно приметить только на самой сигнальной службе, ибо тут речь о методе читать флаги до взлета к вершине.
Теперь начиналось новое направление маринистской поэзии Алексея: исследование глубин истории флота, проникновение художника в суть явлений прошлого в сравнении с настоящим. Фактически так и начинает он стихи: «Из мглы, которой мир окутан, сверкнули красные лучи, — маяк на траверзе Гангута мне открывается в ночи. То не прибой в протоках шхерных гудит, как отдаленный гром, то в море вышел флот галерный на курс, указанный Петром…»
Читая сейчас книжки друга, понимаешь, что Алексей уже тогда серьезно думал о поэзии и, может быть, видел свое в ней место, особое место. Он видел книжки свои, те, что были написаны, но еще не сданы в печать, и видел книжки те, что так и остались не написанными. Знаю, теперь, после разговора о Кронштадте, после «Лирики моря», была бы книга о рождении самого русского флота, о людях, создавших его, как есть стихи о Петре и Нахимове. И была бы книга о рождении Советского Военно-Морского Флота, о преемственности флотских традиций. И была бы поэма о детище народа — флоте, проникнутая высокой лирикой, сотворенная человеком, который сам творил наш флот. Уже во второй, вышедшей при его жизни книге вырисовывается образ Алексея Лебедева лирика, уже видна его изысканная работа по соединению лирики и эпоса. И в этом одна из особенностей его поэзии.
В сороковом предвоенном мы встретились на Невском. Разве я знал, что вижу
