Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо

образ жизни в некотором смысле наилучшие. Царь Дарий во время своего правления велел призвать эллинов, бывших при нем, и спросил, за какую цену согласны они съесть своих покойных родителей. А те отвечали, что ни за что на свете не сделают этого. Тогда Дарий призвал индийцев, так называемых каллатиев, которые едят тела покойных родителей, и спросил их через толмача, за какую цену они согласятся сжечь на костре своих покойных родителей. А те громко вскричали и просили царя не кощунствовать. Таковы обычаи народов, и, мне кажется, прав Пиндар, когда говорит, что обычай – царь всего».

Некоторые авторы считают, что в геродотовском тексте содержатся зерна толерантности и умения понимать, знать и размышлять, которые века спустя лягут в основу антропологии. Так или иначе, Геродот удивительно проницателен в наблюдениях над чужими народами, да и над греками тоже. Традиции в каждой культуре разные, но сила их везде одинаково огромна. Человеческие сообщества роднит, по сути, именно то, что их же и сталкивает: склонность считать себя лучше других. Как отметил цепкий взгляд неугомонного грека, все мы не прочь покрасоваться перед прочими. И в этом все мы одинаковы.

Если Капущинскому было несподручно тащить с собой том Геродота, что уж говорить о современниках последнего. Это один из первых известных нам протяженных текстов и, несомненно, первое длинное сочинение, написанное на древнегреческом в прозе. До нас оно дошло разделенным на девять книг, озаглавленных именами муз, и каждая книга занимает целый папирусный свиток. Чтобы путешествовать с Геродотом, потребовалось бы иметь отдельного раба-носильщика.

Изобретение свитков было, конечно, огромным скачком вперед. Эти книжные носители превосходили всех предшественников в практичности. Они были куда вместительнее глиняных табличек и портативнее, чем дымовые сигналы или надписи на каменных глыбах. И все равно с ними приходилось помучиться. Как я упоминала, писали только с одной стороны папируса. Свитки старались делать как можно длиннее и заполнять как можно плотнее столбцами мелкого убористого почерка. Чтобы пробить себе дорогу в этом пестром лабиринте букв, читатель, вынужденный проявлять недюжинную ловкость, одновременно сворачивал и разворачивал метры и метры текста. К тому же вследствие дороговизны материала пространство папируса использовали целиком: писали без пробелов между словами, фразами и главами. Если бы посредством машины времени мы завладели экземпляром «Истории» Геродота, относящимся к V веку до нашей эры, он показался бы нам одним бесконечным, непрерывным словом, растянутым почти на десяток свитков.

Только относительно короткие тексты, вроде трагедии или сократического диалога, умещались в один свиток. Чем длиннее – тем неудобнее, капризнее, недолговечнее. Поиск конкретного фрагмента на сорока двух метрах папируса – это самый длинный из известных нам свитков – вполне мог вызвать судороги в руках и легкое онемение шеи.

Таким образом, бо́льшая часть греческих текстов занимала несколько носителей. В IV веке до нашей эры книжники и переписчики разработали систему, позволявшую сохранять единство произведения, разделенного на несколько свитков (на Ближнем Востоке такой системой пользовались еще раньше, с табличками). В начале каждого свитка повторяли последние слова предыдущего, чтобы читателю было легче сориентироваться. Но, несмотря на все предосторожности, целостность текста все равно находилась под угрозой неминуемого разрушения, хаоса и исчезновения.

Существовали специальные ящики для хранения и перевозки свитков. Они защищали книги от сырости, от насекомых, от клыков времени. В ящик умещалось от пяти до семи свитков, в зависимости от длины. Любопытно, что многие тексты античных авторов сохранились в числе, кратном пяти или семи, – семь трагедий Эсхила, столько же Софокла, двадцать одна комедия Плавта, части «Истории…» Тита Ливия партиями по десять книг. Некоторые исследователи полагают, что волей случая данные конкретные тексты сохранились именно потому, что лежали вместе в подобных ящиках.

Я так подробно останавливаюсь на этом, чтобы подчеркнуть, насколько хрупкими и беззащитными были книги в то время. Каждая существовала лишь в нескольких экземплярах, и ее выживание требовало гигантских усилий. Пожары и наводнения случались довольно часто. Износ от чтения, моль, сырость вынуждали время от времени переписывать один за другим все свитки в библиотеках и частных собраниях. Плиний Старший писал, что при наилучших условиях и надлежащем уходе папирусный свиток живет двести лет. В подавляющем большинстве случаев они жили гораздо меньше. Утраты случались каждый день, и чем меньше экземпляров какого-либо текста оставалось, тем сложнее было найти его для копирования. В течение всего Античного периода и Средневековья, до изобретения книгопечатания, книги постоянно исчезали или оказывались на грани исчезновения.

Представим на секунду, что каждому из нас приходилось бы тратить месяцы на переписывание вручную, слово за словом, наших любимых книг, чтобы спасти их. Сколько мы спасли бы?

Вот почему нам следует считать маленьким коллективным чудом – сотворенным страстью безвестных читателей, – что такой протяженный, а значит, уязвимый текст, как «История» Геродота, перебрался к нам через все пропасти веков. Как пишет Джон Кутзее, классика – «это то, что сильнее и долговечнее любого зверства, потому что целые поколения людей не могут себе позволить отмахнуться от нее и цепляются за нее любой ценой».

Драма смеха

Чем мы обязаны свалкам

72

Ужасающие преступления приводят в смятение средневековое аббатство, затерянное в итальянских горах. След ведет в огромную монастырскую библиотеку, где тайно, подобно дереву в лесу или алмазу среди осколков льда, покоится рукопись, ради которой монахи готовы убивать и умирать. Аббат поручает расследование оказавшемуся в монастыре проездом брату Вильгельму Баскервильскому, который выучился искусству допроса в бытность инквизитором. Все это происходит в бурном XIV веке.

«Имя розы» – ошеломительный нуар-детектив, разворачивающийся в тихом, церемонном, полном тайных уголков монастырском мире. Играя со стереотипами жанра, Умберто Эко подмигивает книголюбам всех времен и заменяет обычную femme fatale роковой книгой, которая соблазняет, развращает и убивает всякого, кто смеет читать ее. И читателю, разумеется, становится интересно, что же за опасные секреты содержит этот запретный текст, обладающий «смертоносной силой сотни скорпионов». Новое крамольное Евангелие, ужасающие предсказания какого-нибудь средневекового Нострадамуса, некромантия, порнография, богохульство, эзотерика, черные мессы? Ничего подобного. Когда Вильгельму Баскервильскому удается собрать части головоломки, выясняется, что это – о небеса! – сочинение Аристотеля.

Серьезно? В чем подвох? Аристотель вообще-то не слишком радикальный автор, в подрывных идеях вроде бы уличен не был. Трудно представить, чтобы теоретик, разработавший понятие «золотой середины», дотошный энциклопедист, основатель Ликея вот так взял и написал про́клятую книгу. Однако Умберто Эко приписывает опасный смысл тому аристотелевскому труду, который нам не суждено прочесть: утраченному трактату о комедии, легендарной второй части «Поэтики», то есть тексту, где исследуется – по словам самого Аристотеля – непочтительная вселенная