Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Владимир Прохорович Булдаков

вождем сельской России. Однако состав съезда убеждал: преобладает крестьянин с ружьем, способный приступить к разделу земли без санкций политиков. В президиум поступило 150 записок, в которых крестьяне недоумевали, почему нельзя немедленно объявить землю всенародной собственностью. Чернов настойчиво, но не очень убедительно объяснял, что это может сделать лишь Учредительное собрание, а пока нужно подготовить законы, согласно которым произойдет будущий земельный передел. Вместе с тем эсеры согласились, что вся земля должна перейти в руки земельных комитетов, получивших право «определения порядка обработки, обсеменения, уборки полей, укоса лугов». Состоявшийся вслед за тем III съезд партии эсеров подтвердил это решение. Однако нетерпение лишь усиливалось. Крестьяне истолковали – то ли по наивности, то ли по привычке к ее имитации – эти резолюции как санкцию на немедленный захват земли, для которого не требовалось никакого Учредительного собрания.

В принципе, ситуация определялась просто: сможет ли инъекция патриотизма – на сей раз революционного – вдохновить воюющую часть нации на победу? Несомненно, тогдашние элиты подсознательно оглядывались на опыт Французской революции. Однако они словно забывали, что составной ее частью была крестьянская Вандея. Теперь крестьянской массе предлагалось с удвоенной энергией защищать туманные идеалы «свободы, равенства, братства». Между тем крестьянский мир, помимо всего прочего, испытывал все новые затруднения. В значительной степени они были связаны с непониманием языка «городской» политики. Предлагаемые сверху планы наведения «закона и порядка» расходились с представлениями о «справедливости». Так, не понимали необходимости платить налог: зачем, если будет своя, как обещали эсеры, крестьянская власть? Зачем земство, к чему нам правительство в Петрограде, мы в волости свою власть установим! Все чаще крестьянам казалось, что их «забыли».

В патерналистской системе при известных обстоятельствах все начинают ощущать себя обиженными. Более того, все сугубо личные неудачи начинают списываться на «преступный режим». Соответственно, крах привычной иерархии порождает волну неожиданных претензий, принимающих форму общественных психозов – вплоть до вспышек истерии. Наиболее мощный стресс после революции испытала солдатская масса, получавшая со всех сторон показное сочувствие. Вспоминали былые унижения солдата – это также способствовало нагнетанию страстей:

Нет области военного быта, в которой бы не издевались над личностью солдата… Он не смел протестовать против обирания его мириадами присосавшихся к армии мародеров-интендантов; он не смел указать на гнилую воблу, вонючее мясо… Гроша медного не стоила жизнь «защитничка», прикончить которую можно было столь же безнаказанно, как посадить под домашний арест. Тысячи агентов контрразведки, в большей степени занимавшиеся политическим сыском, чем борьбой с немецким шпионажем, отравляли жизнь… [76]

Однако со временем к выступлениям даже именитых ораторов привыкли. Так, «экспансивная манера выступления А. Тома вызывала у солдат смех: не министр-француз, а купец из Замоскворечья». «Завести» солдат некоторое время удавалось Керенскому. Во время майской поездки на фронт он спускался в солдатские блиндажи, пожимал руки; ему в машину бросали Георгиевские кресты, кричали: «За землю и волю! За Россию и революцию, за мир всему миру!» Военного министра буквально носили на руках, целовали его одежду, машину и даже землю, по которой он ходил. На грандиозном митинге в Одессе он бросал из ложи красные розы. В своей речи он заявил, что на долю России выпало счастье повторить «чудесную сказку» Французской революции. И тут же напомнил, что армии без дисциплины быть не может, предостерегая против «искренних идеалистов, слишком смотрящих в небо и влекущих нас в небо анархии».

Итогом этой поездки на фронт стала отставка Верховного главнокомандующего «монархиста» М. В. Алексеева (единственного подлинного стратега) и замена его на новоявленного социалиста А. А. Брусилова, совсем недавно провозглашавшего здравицы в честь Николая II. Однажды на армейском съезде Керенский вывел на сцену Брусилова, заявив: «Генерал, они пойдут за вами». Этот прием, ставший стандартным, сработал: и А. Ф. Керенского, и А. Тома, и А. А. Брусилова вынесли со съезда на руках. Впрочем, все это не помешало устроить овацию и большевику, который «говорил просто, отчетливо»[77].

Наибольшее влияние на солдат оказывали самодеятельные агитаторы – как правило, крикуны из своей же среды. Возбудить массу легче всего невротикам. Генерал А. Е. Снесарев так передавал впечатление от выступления «худощавого, красивого, довольно наглого солдата». «Мы босые… винтовки [совсем плохие] – два раза выстрелил и бросай… Жалованье – пустяк». Трудно поверить, что сказанное соответствовало действительности. Однако даже небольшая доля правды, заброшенная в едкую среду непомерных людских ожиданий, может иметь взрывоопасные последствия. Конечно, толпа реагировала лишь одобрительно. Однако еще 2–3 такого рода оратора, заключал генерал, «и толпа может разорвать в клочья. Вот что значит строить что-либо на настроении! А теперь на нем хотят построить государство…»

Возможно, генерал кое-что домыслил задним числом. Как бы то ни было, в те месяцы революции государство попыталось построить именно на «сознательности» людей, которые все еще не оправились от груза социальной униженности. Так случается во времена всех революций. И с одним и тем же конечным результатом.

Лето 1917 года ознаменовалось бунтами и во французской армии: дело доходило до захвата городов и отказа возвращаться на передовую. В ответ было вынесено 23 385 обвинительных приговоров, более 400 солдат были приговорены к расстрелу. В результате с мятежами было покончено. В революционной России такое было немыслимо, несмотря на распространение в армии мятежного духа.

Бытовое недовольство солдат принимало организационные формы. Правительственный комиссар В. Б. Станкевич, перед революцией служивший военным инженером, отмечал:

Вся армия покрылась сетью самых разнообразных организаций. Пределы разнообразия и пестроты едва ли многим известны. Высшим органом на фронте является фронтовой комитет. Но эти комитеты вовсе не были предусмотрены в приказах и создавались самочинно… причем каждый фронт строил свою организацию по-особому… Даже полковые и ротные комитеты в пределах одной и той же армии, а часто одной и той же дивизии, строились по различным принципам…

Трудно представить что-либо более необычное для армейской среды. Французская революция, опыт которой имплицитно присутствовал в сознании российских революционеров, создала армию из толпы. Теперь происходило нечто прямо противоположное.

Понятно, что солдаты по-своему пытались отыграться за былые стеснения. Статистика зафиксировала заметный рост заболеваний в их среде, многократное увеличение количества дезертиров. «Русский солдат – величественен, красив и чуден, когда он держится в узде железной дисциплины… но выпущенный из рук и занятый делами посторонними он – ужасен», – отмечал А. Е. Снесарев. Он считал, что «одна крупная неудача на фронте – и из Свободной России моментально получится Разнузданная Россия». Многие понимали, что низам необходимы теперь настоящие вожди, однако армейская среда их дать не могла. Офицеры, по