Причудливые зелья. Искусство европейских наслаждений в XVIII веке - Пьеро Кампорези
С трудами гениальной моды,
Что гонит в дальний путь торговлю,
С холстами и скульптурой дивной
Соревновались эти люди,
Чей светлый ум, и дух, и смелость
Дорогу ясно осветили
В природы темный лабиринт[457].
«Вкус», «изящество» и заново открытые «истинная природная красота»[458], «тонкое и живое чувство» и «гармония» искоренили «предрассудки» и «упрямое невежество»[459]. Чувство зрения вновь позволило увидеть красоту симметрии и вдумчивое изящество «неопределенной формы», которая «манит глаз и наполняет душу»[460]. Особенно
Если хочешь ты наслаждения
В пышном, прекрасном саду,
Евфросина прелестная, выйди
И пройдись по изящной тропе.
Остановишься: взгляд твой ласкают
Четкость форм, мера, правильность линий,
Это все геометрии царство.
Может ли что-то сильнее возродить
И наполнить душу твою?[461]
То было сугубо интеллектуальное наслаждение, которое «мера» и математически упорядоченные пространства прививали чувствам, питая «тайным удовольствием» душу, опьяненную возвышенной геометрией садовых пространств. Это безграничное подражание классическому стилю законсервировало в мраморных и неподвижных формах «изнуренной грации» «изящный беспорядок»[462] сада 70-х годов XVIII века, вдохновленного мастерством «сладострастного садовника Аристиппа»[463], с его извилистыми дорожками, меняющийся перспективой и непредсказуемыми видами, в котором обновление духа происходило от неожиданной смены ландшафта: «сейчас тебя восстанавливают самые нежные запахи цветов и редчайших растений; потом вдруг замечаешь старинную архитектуру, разрушенную временем; здесь небольшой храм, там парк для диких зверей, а чуть поодаль – маленький канал, по которому можно пуститься вплавь»[464].
10
Вероломное искусство
Зоркий глаз аббата-иезуита Саверио Беттинелли не обманывал его: новый расцвет, скорее даже «возрождение» действительно было очевидно и ощутимо. Все самые низшие слои общества и маргиналы вроде попрошаек или каторжников жили в довольно человеческих условиях. «Нательное белье» (как отмечал автор «Писем Лесбии Цидонии» (Lettere a Lesbia Cidonia) меняли чаще, чуть чаще стали посещать бани, а кухня отличалась бо́льшим разнообразием. Отныне всем жилось немного лучше. Всем, за исключением тружеников полей. «Крестьяне, – писал Джамбаттиста Роберти, которого человеческий фактор волновал гораздо больше, чем его коллегу Беттинелли, – пожалуй, единственные люди, которые, будь они здоровы или немощны, кажутся мне обделенными вниманием, а между тем их огромное число»[465]. Во время прогулки по сельской местности близ Болоньи граф-аббат понял, что крестьяне «зачастую несчастны и заслуживают того, чтобы гуманный век взглянул на них с бо́льшим состраданием».
«Не так уж далеко (от Болоньи), среди обширных плодородных равнин, можно встретить крестьян с исхудалыми и изможденными лицами; живут они в соломенных хижинах, обмазанных болотной глиной, потрескавшихся и прохудившихся со всех сторон; эти крестьяне едва прикрывают свою наготу грязной рубашкой из грубого холста; они едят черный хлеб, хотя жнут белую пшеницу; пьют воду, а хозяину поставляют полнотелое вино.
Довольно молодой римский папа Бенедикт XIV счел своим долгом и как понтифика, и как государя издать два декрета, чтобы противостоять жадности беспощадных, гордых и воинственных арендаторов земли, сгонявших с полей, на которых они собрали обильный урожай, изголодавшиеся толпы бедных крестьян, когда те с протянутой рукой скитались по сельской местности в поисках оброненного початка кукурузы. Погруженный в мысли о христианской республике, папа Бенедикт XIV, по своему обыкновению, оставил шум и дым великого Рима, чтобы в зелени загородной виллы найти короткий отдых от общественных забот. Но толпы бедных стариков, изможденных, беспомощных детей и жалующихся женщин окружили его по пути со всех сторон. Преклоняя колени и поднимая руки, они остановили папский кортеж, их умоляющие голоса заглушили шум экипажей. Суть жалоб и плача этих несчастных голодных была такова: пока скрипели повозки под тяжестью утрамбованных снопов, направляющихся к амбарам богатых владельцев, беднякам было запрещено под страхом побоев приближаться к уже выкошенным полям, чтобы взглянуть, не осталось ли среди жестких стерней нескольких колосков, чтобы собрать небольшой пучок, который стал бы облегчением от голода. Боль и стон этих крестьян оскверняли изнеженность пейзажа, и, если можно так выразиться, прелесть этой земли»[466].
Дворянин из Бассано, в отличие от Беттинелли, иезуита-космополита, который в любой гостиной чувствовал себя как дома, гораздо более скептично относился к «внешней культуре» и «гуманности» ослепительного «прогресса».
«У нас хорошее жилье, хорошая одежда, еда <…> но я не уверен, имеем ли мы право считать себя людьми лишь потому, что смазываем волосы помадой, напудриваем их белой мукой, потому, что мы вырезаем себе ножницами удобные подкладки под спину, что ставим на стол большие и маленькие тарелки с тем условием, что маленькие уступают более почетное место превосходящим их по размеру большим. Можно было бы поспорить, что на самом деле представляет собой этот гуманизм, который проявляется лишь в том, что мы иначе одеваемся, едим, устраиваем свой быт, причесываемся. Что это – гуманизм или рабство?»[467]
Верный итальянским традициям и укладу жизни, аббат Роберти не мог беспристрастно оценить «удобства и великолепие» французской цивилизации, завезенной в старую Италию. «Сегодня превозносят изобретательную кухню и пышные столы. Говорят, что только французы знают, как правильно есть, однако господин Мерсье не так давно писал, что в Париже питаются хуже, чем в любой другой европейской стране»[468].
Отец Роберти, конечно, не был аскетом: он любил окорока, салями, мортаделлу, обожал кофе и шоколад, хорошие вина и клубнику, сладкие и ароматные дессерты, ванильные кремы. Но он не выдерживал ни французского высокомерия, ни своенравной и легкомысленной моды, которая пересекла Альпы и была принята многими аристократами как новое евангелие. Он также категорически осуждал то, что граф Жозеф де Местр[469] несколько десятилетий спустя, в суровые, свинцовые годы Реставрации, посчитает вредным и даже порочным: преступную связь кулинарных экспериментов с распущенностью дурной литературы.
«От избытка в количестве, – говорил он собеседнику в одной из своих «дискуссий», переходя от восхваления христианского поста к дифирамбам всеобщему воздержанию, – перейдите к злоупотреблению качеством: изучите во всех подробностях это вероломное искусство возвеличивать обманчивый аппетит, который нас убивает; проанализируйте бесчисленные капризы невоздержанности, эти соблазнительные сочетания, которые для наших тел – то же, что плохие книги для нашего ума, который они перегружают и портят»[470].
Аббат Роберти никогда бы не подумал, что хорошая кухня – это вероломное искусство, никогда в жизни не обрушил бы анафему на «соблазнительные композиции» прекрасных поваров. Ему просто претила бесчеловечность, поразившая век и блеск так называемой просвещенной культуры; равнодушие и обособленность по отношению
