Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Владимир Прохорович Булдаков

величии событий. В семьях состоятельных обывателей происходящее поначалу воспринималось с раздражением. «…Проснулся полуголодный, разъяренный зверь толпы и протянул вперед жадные руки, – записывала в дневнике 15-летняя гимназистка 24 февраля 1917 года. – „Хлеба… хлеба!..“ Грешно в такое время… думать о личной выгоде…» Через день ей сделалось «страшно, тревожно и беспокойно», однако 28 февраля ей уже показалось, что «беспросветный мрак рабства развеялся и светлый золотой луч свободы поднимает дух народа и указывает ему широкий путь счастья, жизни и воли»[53].

Революция несла с собой своего рода протестную семиотику. В Петрограде «сжигали „всю птицу“ – романовские гербы». Кое-кто возражал: «сжигая всю птицу, мы отрекаемся от всей России». Таких не слушали: важно было избавиться от всех символических напоминаний о прошлом – от гербов до офицерских погон.

Так было не только в Петрограде. В Москве 28 февраля был образован особый организационный совет из 150 человек, одновременно там возник городской Совет рабочих депутатов. По городу двигались толпы народа с пением революционных песен и красными флагами. Историк А. В. Орешников 1 марта так описывал настроение в Москве: «Народу всюду масса, настроение, как в пасхальную ночь, радостное». В Первопрестольной забастовщики принялись разоружать солдат, но, не встретив сопротивления, великодушно оставили им винтовки. Говорили, что особенно преуспел в этом Н. А. Бердяев. Он «самолично взял» Манеж: «Вошел внутрь и так грозно закричал на солдат: „Чего вы не сдаетесь?“, что те мгновенно положили оружие». Затем толпы стали арестовывать полицейских, не обошлось без издевательств. Сообщали также, что некие личности под шумок «реквизировали помещение одного кафешантанчика, слопали весь балык в буфете». В 6 часов вечера были открыты двери Бутырской тюрьмы. На Красной площади при десятиградусном морозе был устроен парад: это «было до крайности эффектно, хотя в задних рядах замечалось безобразие: солдаты в строю курили». Впрочем, другие наблюдатели подмечали, что духовенства было немного, молебен запоздал на 1,5 часа, «было неблагоговейно». Примечательно, что по случаю парада были отменены концерты и лекции. Сообщали также, что в эти дни бронзовому Пушкину на Тверском бульваре

воткнули за обшлаг рукава правой руки и под мышку два красных флага, а на постамент один флаг с надписью – стерлось, не разберешь, а в другой знамя, на котором написано: «Товарищ, верь…»

На постаменте в венке поместили «горшочек красных тюльпанов». Был «революционизирован» даже памятник известному германофобу генералу М. Д. Скобелеву: к сабле привязали кусок красной материи, правая рука тоже была обвязана красным, а у солдата, расположенного сбоку, появилась красная перевязь через грудь. Украсился флагами и памятник Минину и Пожарскому. В Петрограде «революционизировали» знаменитый памятник Александру III. Какой-то шутник нацепил на бронзового коня красный бант, и «грузный всадник на грузном коне, казалось, смотрел на шумящее море голов с изумлением и злобою»[54]. «От Питера осталось гнетущее впечатление – винегрет из красных бантов и флагов, наглых рож в солдатской форме, вальпургиевой ночи на Марсовом поле…» – сообщал наблюдатель. Но в других местах был «восторг». Несмотря на негативные впечатления, он уверял себя, что «нигде в мире революция не проходила так удивительно хорошо…».

Обычно интеллигенты не замечали сопутствующих революции нелепостей и безобразий. Некоторые искусственно взвинчивали себя, отгоняя смутные страхи, другие просто теряли голову от наплыва эмоций. Люди, привыкшие к безнадежности существования «при царе», воспринимали произошедшее как чудо. Из Сарапула (Вятская губерния) будущий офицер писал из учебной команды 4 марта 1917 года:

Поздравляю… с новой жизнью!.. То, что мы когда-то носили только в мечтах, – теперь действительность… Гордимся тем, что являемся современниками возрождения новой свободной России… [55]

Кадетская газета 5 марта уверяла, что «история должна навсегда запечатлеть настоящую революцию как восьмое чудо света». Философ С. Н. Булгаков, выступая 16 марта 1917 года на собрании московских писателей с речью «О даре свободы», утверждал:

Родина наша вступила на новый исторический путь… В мировой истории перевертывается новая страница… Народ русский вступает в пору исторической зрелости… Теперь до последней глубины раскроется его душа… Политическое освобождение явилось актом народной самообороны в великой войне, порождением патриотической тревоги: истоки ее не в буйстве, но в почитании, не в ненависти, но в любовной заботе о родине.

Подобным самообольщениям (пусть с осторожными оговорками, как у Булгакова) предавались тогда многие правые деятели. Между тем «революционные» восторги подчас оборачивались актами вандализма. В Вятке публичной библиотеке имени Николая I поспешно присвоили имя А. И. Герцена, в Ирбите солдаты свергли памятник Екатерине II, в Екатеринбурге в процессе избавления от «романовского наследия» пострадали гербы Бельгии и Франции, памятные доски, связанные с историей города. Люди словно ослепли от восторга. Все чего-то требовали, а «чего „требовали“ – неизвестно…», – комментировал происходящее наблюдатель в Челябинске. Лишь немногие писали о «печальной Пасхе» на фоне бесконечных революционных празднеств, о том, что «старая Россия умерла… но новой России еще нет, а будет ли она, кто знает». О насилии, творимом толпами, предпочитали не упоминать – проще было считать, что революционеры защищаются от реакции. Искусствоведу Н. Н. Пунину происходящее виделось так:

Настроение праздничное, народу много… интеллигенции нет, офицеров разоружают, стрельба реже, но автомобили носятся во всех направлениях. Войско дезорганизовано, ходят толпами, пьяных мало, отдельные воинские патрули без офицеров пытаются поддержать порядок. Неужели действительно творческие силы социализма будут реализованы? Мой народ, сумеешь ли ты стать, наконец, величайшим народом?

Начало революции, как и начало войны, вызвало глобалистские надежды. Некоторые интеллигенты даже полагали, что «наш переворот даст сигнал к перевороту в Болгарии и к восстанию в немецкой Польше». Казалось, что в благие намерения «свободной России» должен уверовать весь мир. Бывший марксист П. Б. Струве (некогда посылавший книги В. И. Ленину в ссылку, а позднее заслуживший от него кличку Иуда) заявил, что «теперь Россия пойдет вперед семимильными шагами». Когда С. Л. Франк припомнил ему эти слова в эмиграции, он ответил лаконично: «Дурак был». И таких «дураков» имелось в избытке. Вспоминали «семью одного очень симпатичного и милого генерала, бывшего лейб-гусара и генерал-губернатора, который, как и вся его милая семья, положительно потерял рассудок и ликовал».

Ощущение, что событиями и людьми движут непонятные импульсы, заставляло даже образованных людей утрачивать логику и давать волю чувствам. Только со временем происходило возвращение к реальности, причем выяснялось, что она не имела ничего общего с былыми ожиданиями. У истории собственные законы, и потому она нравственно нейтральна. Между тем люди, находясь внутри нее, не замечают, что интенсивное извержение их светлых надежд и