Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Владимир Прохорович Булдаков

Писатель Ф. Д. Крюков (казак, в прошлом депутат I Думы) недоумевал:

…Почему же нет радости? И у всех растет в душе тревога, и боль, и недоумение?.. Тревога за судьбу родины… Куда ни придешь – тоска, недоумение и этот страх… Даже у людей, которые боролись за эту свободу…

Отсутствие радости в некоторых случаях объяснялось шоком от невероятного развития событий. Сказывался и страх перед непонятной властью. Вызывало недоумение отсутствие внятных перспектив. Но главное, вероятно, было связано с неверием в собственные – гражданские – творческие силы.

В провинции события несколько запаздывали, но и здесь все шло по общероссийскому сценарию. В Саратове переворот встретили довольно спокойно, если не считать, что некоторые «старые народолюбцы» из числа кадетов разрыдались, а так называемый военный комитет с самого начала стал действовать независимо от губернского комитета. Характерно, что и здесь некоторые старые либералы, мечтавшие о победе революции «всю свою жизнь», ощутили не радость, а «тревогу и грусть». Примечательна такая картина: у подъезда университета «невоинственный патрульный с винтовкой из пожилых мужиков» (очевидно, ополченец) задался главным для себя вопросом: «Барин, а барин! Говорят, царь-то сменился?! <…> Может, замирение будет?!» Громадное большинство людей мечтало о «замирении», не представляя, что им принесет будущее.

В Орле губернатор сразу заявил о своей готовности управлять губернией совместно с местным комитетом общественной безопасности, а местные либералы решили оставить на местах полицейских и вообще сотрудничать с представителями старой власти до получения указаний из центра. Арестовывать губернатора никто не собирался, однако 3 марта толпа поспешила разгромить один из полицейских участков, обезоружить полицейских и уничтожить архив. По этому же сценарию на следующий день толпа действовала в уездном Мценске.

Оказалось, что от самодержавия не менее других страдали его защитники. Супруга помощника челябинского полицмейстера, не разобравшись в быстро меняющейся ситуации, писала 14 марта М. В. Родзянко, что она и муж, как и все, «радовались новому строю», но мужу теперь почему-то не выдают жалованья. Честные служаки по старой привычке ждали воздаяния от новой власти:

Вы освободили Россию, освободите и нас от голода, не давайте повода роптать на новый строй, – чем виноваты мы, что раньше существовало правительство во главе с царем? И почему полицейские должны страдать за старый строй? Дайте нам кусок хлеба, и мы будем честно и преданно служить новому правительству…

Это говорилось искренне. Авторитарная система освобождала своих подданных от моральных обязательств перед нижестоящими. После ее падения приходилось искать нового хозяина. Между тем бывшие полицейские чины сообщали о жандармах, разорванных надвое с помощью автомобилей, солдаты тешили кухарок рассказами о сброшенных с крыш полицейских, от которых якобы осталось мокрое место. Журнал «Огонек» 19 марта поместил фотографию «Жертва предательской пули» – тело убитого полицией «революционера», осыпанное деньгами-пожертвованиями. Казалось, люди готовы были принести последнее на алтарь революции. 8 марта в распоряжении О. Л. Керенской находилось пожертвований на сумму более чем один миллион рублей, к 11 апреля сумма увеличилась до 5,5 миллиона. Это было сравнимо с суммами, поступавшими на прежние военные займы.

4 марта от Комитета съездов представителей акционерных коммерческих банков поступило пожертвований 500 тыс. руб., 7 марта от Московской городской думы – 200 тыс., 11 марта от московских и петроградских банков – 500 тыс. руб., 6 марта поступил 1 млн руб. от инженера Денисова. В тот же день от собрания уполномоченных Московского купеческого общества поступило 100 тыс. руб., а 11 марта 1 млн руб. пожертвовали московские и петроградские банки. Вряд ли все это впечатлило низы: происходящее лишь убеждало, что «буржуи» обладают несметными богатствами.

Революцию стали считать бескровной. Случившийся переворот идеализировали. Не составляли исключения даже профессионалы. Выдающийся криминолог, давний противник смертной казни М. Н. Гернет даже через два месяца уверял, что «в большинстве мест не было пролито ни одной капли крови», уголовники стали «исправляться», а «преступники и пропойцы с Хитрова рынка… пришли и, отдавая спирт, принесенный им прежними полицейскими для спаивания их, говорили, что и они хотят идти новою честной дорогой».

Это не помешало ему рассказать о диких случаях самосуда в различных регионах, включая сожжения и утопление воров. Характерно, что участники расправ порой не сознавали преступность своих деяний, заявляя, что это вовсе не самосуд, но «мирской приговор».

Страх перед возвратом к старому заставлял демонизировать царский режим. Примечательно, что о министрах, против которых ранее направлялось острие либеральной критики, почти забыли. Главным объектом поношений стала царская чета: Александре Федоровне приписывалась связь с Распутиным, ее супругу – беспробудное пьянство. Императрицу непременно изображали в платье сестры милосердия, при этом утрировалась ее нерусская – немецкая – внешность. На многочисленных карикатурах того времени постоянно появлялись также изображения попа – то предающегося чревоугодию, то палящего из пулемета по восставшим. В целом поток диффамаций отражал скорее уровень отвращения к старому режиму, нежели степень грехопадения старой власти.

ВОСТОРГИ ПОБЕДЫ

Атмосфера первых дней после победы Февральской революции запечатлена в истории как всеобщее ликование, всепрощенчество и разгул митинговой стихии. Н. В. Краинский зло утверждал:

Все, что люди говорили, было или ложью, или сплошным бредом. Сплетни, легенды, слухи, передаваемые по беспроволочному телеграфу человеческой мысли, ширились с небывалой быстротою. Ссорились, пререкались, обвиняли друг друга в провокаторстве…

Можно объяснить происходящее проще. Людям казалось, что произошло чудо. На этом фоне привычные слова отделились от новых смыслов. Последние, в свою очередь, оказывались следствием трибунной аффектации. Анархист А. Горелик восторгался:

И от одного дуновения ветра, почти без человеческих жертв, рухнул карточный домик, домик Романовых, как только российский народ перестал его боготворить… В с е стали революционерами. В с е стали руководителями народа.

На кадрах кинохроники мартовских дней 1917 года среди демонстрантов можно разглядеть фигуру Александра Блока. По свидетельству художника Ю. Анненкова,

в 1917–1919 годах Блок, несомненно, был захвачен стихийной стороной революции. «Мировой пожар» казался ему целью, а не этапом. Мировой пожар не был для Блока даже символом разрушения: это был «мировой оркестр народной души». Уличные самосуды представлялись ему более оправданными, чем судебное разбирательство.

Разумеется, Анненков задним числом кое-что присочинил. Однако несомненно, что поэтические натуры готовы были, на манер анархистов, вообразить, что «разрушение – это созидание». Простые люди обычно пытались убедить себя в историческом