Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

Он говорил на следствии: «А перед поданием моего ответного письма ездил я к князю Василию Володимировичу Долгорукому да к Федору Матвеевичу Апраксину, прося их: „Буде ты (Петр. – Я. Г.) изволишь с ними о сем говорить, чтоб приговаривали меня лишить наследства и отпустить в деревню жить, где бы мне живот мой скончать“. И Федор Матвеевич сказал, что будет-де отец станет со мной говорить, я-де приговаривать готов. А князь Василий говорил то ж; да еще прибавил: „Дай-де писем хоть тысячу, еше-де когда что будет; старая пословица: улита едет, когда-то будет; это не записи с неустойкою, как мы преж сего меж себя давывали“. И когда я письмо отдал, в тот день или назавтрея, не упомню, приехал ко мне князь Василий и сказал твоим словом, чтоб я ему письмо твое показал; и я ему чел, и он сказал: „Я-де с отцом твоим говорил о тебе; чаю-де, тебя лишат наследства, и письмом-де твоим, кажется, доволен“. И просил у меня чернового, что я писал, и я ему чел, понеже он мне присоветовал о брате писать, что там о нем написано, и когда я прочел, и он мне сказал: „Хорошо-де написано“. И про вышеписанные слова повторил, и еще прибавил: „Я-де тебя у отца с плахи снял“… И он мне говорил: „Теперь-де ты радуйся, дела-де тебе ни до чего не будет“».

На допросе князь Василий Владимирович факт разговора подтвердил, но из его показаний и письма Петру ясно, что у него действительно был разговор с царем об Алексее, но вполне нейтральный. Затрагивать болезненную для Петра династическую тему князь не решился.

Испанский посол, герцог де Лириа, весьма желчный мемуарист, о князе Василии Владимировиче вспоминал весьма комплиментарно: «Фельдмаршал Долгорукий (герцог знал Долгорукого уже после смерти Петра. – Я. Г.) был человек с умом и значением, честный и достаточно сведущий в военном искусстве. Он не умел притворяться, и его недостаток заключался в излишней искренности и откровенности».

А добросовестный историк Дмитрий Александрович Корсаков, специально изучавший семейство Долгоруких, суммировал отзывы современников о князе Василии Владимировиче: «Чуждый лукавства и криводушия, не входящий ни в какие сделки и „коньюнктуры“, он действовал всегда начистоту и всегда и везде, невзирая ни на какие обстоятельства, прямо в глаза говорил правду»[163].

Однако князь Василий Владимирович был и прям, и честен, но отнюдь не прост. Во всяком случае, в «деле» Алексея он вел свою игру.

Тот же Корсаков очень точно определил особость фигуры Долгорукого: «…один из весьма видных сподвижников и один из редких „супротивников“ Петра Великого».

И опять-таки мы не знаем – о чем говорили царевич и генерал во время их многочисленных встреч. Вряд ли единственной темой были отношения Алексея с отцом. «Многожды» встречаться и беседовать запершись они имели возможность и до начала открытого конфликта.

В разное время в показаниях царевича проскальзывают обрывки этих разговоров, весьма опасные для князя Василия Владимировича.

Так, уже на исходе следствия он писал, объясняя, на что и на кого надеялся, взбунтовавшись против отца: «К томуж-де, говорил мне, что я умнее отца моего, и что отец мой хотя и умен, только людей не знает; а обо мне говорил: „Ты-де умных людей знать будешь лучше“».

И добавил: «А про князь Василья, что он матерно лаял отца моего, от него я сам не слыхал, а слыхал от других, а от кого, не упомню».

Понятно, что Долгорукий видел в Алексее будущего государя, который будет лучше Петра «знать умных людей». Несомненный фаворит царя в это время, он тем не менее не одобрял других близких к царю людей. В первую очередь это касалось смертельного врага – Меншикова.

И опять-таки мы можем только предполагать, что` из действий Петра способно было вызвать такое неприятие князя, что он при свидетелях «матерно лаял» своего государя.

Как ни странно, Петр не стал расследовать этот много-обещающий сюжет и выяснять – при ком князь Василий Владимирович «матерно лаял» его и почему это он «людей не знает»?

Слова, сказанные генералом наследнику под осажденным Штеттином, явно были продолжением какого-то разговора если не полных единомышленников, то, во всяком случае, людей, друг другу доверяющих. Генерал не мог не понимать, что сказанное им – смертельно опасно. Стало быть, царевича, тогда уже ощущавшего тревожную неопределенность своего положения, и полководца, делавшего стремительную карьеру, сближало отношение к неким аспектам окружающей их жизни. И разговор их, судя по горькой фразе генерала, шел об отношении Петра к своим соратникам.

Если для Кикина дружба с будущим царем была, так сказать, вложением в будущее, залогом возвращения к полноценной государственной деятельности, то у Долгорукого этого мотива быть не могло. Он знал, что в любом случае его заслуги обеспечат ему достойное место в военной иерархии и после смерти Петра.

Так и было. Сразу же по воцарении Екатерины он, несмотря на ненависть Меншикова, был возвращен из ссылки, а вскоре получил фельдмаршальский чин.

Значит, его мотивы были не те, что у Кикина и других фигур не первого ряда.

Мы знаем, что с некоторыми из «сильных персон», чьи имена названы были в процессе следствия, царевич обсуждал «тяготы народные». Вполне возможно, что бедственное состояние страны, истощенной тяжкими налогами и рекрутскими наборами, было предметом разговоров Алексея и с князем Василием Владимировичем, как и вообще положение в стране.

Но думается, что у Долгорукого были иные ведущие мотивы для внутренней оппозиционности.

Казалось бы, и в 1713 году он пользовался доверием и уважением царя. Но почему тогда горькие слова: «Кабы на Государев жестокий нрав не царица, нам бы-де жить нельзя…»?

«Жить нельзя»? Что ему угрожало?

Скорее всего, причины этой горечи нужно искать в фундаментальных чертах личности князя Василия Владимировича. Очевидно, он не чувствовал себя гарантированным от унижения. И если Кикину отравляла внешне благополучную жизнь «теснота ума», то Долгорукому мучительна была сама возможность унижения – «теснота самоуважения».

Глубинный смысл приведенной фразы двояк. С одной стороны, бешеный нрав государя, от которого можно было ждать чего угодно, с другой – и это не менее важно – на чью защиту может надеяться он, Рюрикович, человек одного из знатнейших родов? На протекцию простолюдинки, любовницы Меншикова, по неизъяснимому стечению обстоятельств ставшей царицей Российской, но от этого не переставшей быть пасторской