Собрание произведений в 2 томах. Том II (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон

было показать кому-либо, была необходима ещё соборность. Не берусь рядить, чей улов был крупнее и кто поймал первым, потому что рыба была одна и время было всегда одно и то же. Правда, Михнов как-то сказал Рите про какую-то уличную сцену: «Как безобразна молодость». Но разве можно кичиться тем, что ты родился прежде. Боюсь, что Юрку (какие не эпистолярные русские разговорные имена) ещё ждут мытарства, конец которых изрядно неопределёнен и, по-моему, скорее всего, сведётся к мраку. Но это не очень страшно, ибо он знал то, что знал, предположим, Колтрейн, когда отбрасывал саксофон и начинал выкрикивать: «Высшая любовь!», «Высшая любовь!». Много раз ты упомянут в моих стихах. Я бы переслал тебе их в числе прочих, но не знаю, разрешено ли? Так как и по сей день я не отказываюсь от того, что ты был грудью, меня вскормившей, хочу похвастать тебе, но сейчас жара и хвастать утомительно. Если бы я имел энергию рассмотреть нашу общую жизнь нагло, как рассматривают слепого, и записать её монтажным листом, секунда за секунду, и так записывать её по смерть свою: интересно, были бы сюжетные коллизии? Сомневаться не приходится, конечно, при наличии тебя. Кто-то из них, то ли Пушкин, то ли Хлебников, просили людей вести регулярно дневники духа. Веди их. Твоё письмо, в целой кипе писем, мне нравится, с удовольствием читаю и повторяю фразы твои, и Бог с тем, что и жизнь твоя, и фразы твои литературны — такова c’est la vie твоя. Если бы нашлась энергия, я бы создал роман из всех наших (не только твоих и моих) писем. Если бы нашлась энергия, я бы издал всё твоё дело № в том виде, в каком оно хранится в архиве, pop-art’но. Или не только дело, но и все бумаги, фотографии, справки и т. п., что фиксировало житие твоё. Я счастлив в Боге своём, в жене, в друзьях, в семье, в стихах, в деньгах, и хотел бы, чтобы и ты понял, что ты счастлив в том же самом. Всё, что ты прожил — это прекрасная жизнь твоя, и не ты ответчик за совершённое тобой. Вот наказание, которое я придумал преступникам: привязывать их спиной к земле и пусть смотрят в небо месяц, год, жизнь. До тех пор, пока им всё не станет ясным. Смотри и ты, смотри до тех пор, пока не придёт не мнимое всепонимание, а истинное. Думаю, что тогда ты не сумеешь изменить своей позы. Эготомия. (Иссечение эго.) Не жди от меня бытового добра. Вечного.

Ещё несколько фраз о быте — думаю, что в твоей ситуации (проецирую себя на твоё место) всё становится забавным и значительным: новость последних дней — Ёхим, собравшийся в недалёком времени совершить паломничество в твои места, и если будет ему то назначено и разрешено, то вы увидитесь. Собрался, дурак, укрепить своё невежество и пошлость рубкой леса или чем вы там занимаетесь! Я служу и пишу, служу и пишу. Возьми, если у вас есть библиотека, автобиографию Салтыкова-Щедрина — это как моя автобиография, только не так мрачно, а совсем даже светло. Делаю научно-популярные фильмы. Притянул к этому занятию Альтшулера (болван, к сожалению, хотя пускал мне всё наше общее время пыль в глаза, что болван-то болван, но попробуй будь таким! Оказалось, просто болван) и Понизовского. Оба кланяются тебе, но тебе это должно быть безразличным. Для кого ты дорог, так это для меня, бабы Будды моей, Юрки Галецкого и, наверно, Зайки, которая нехотя, а может быть, только на словах нехотя, вышла замуж за юношу — почитателя моего, очень уж похожего на тебя, и так и сяк похожего, так что, пока я не привык, то всё время чуть ли не вздрагивал: похож вплоть до только тебе присущих манер, — видишь, мы не вымираем. Только не думай, что этих лиц тебе мало. Не знаю, смог бы ли я рассчитывать на такую многолюдную процессию. Мельц любит пляж и неожиданно ведёт себя как поэт, а не как гриф, с Мельцем сплошной парадокс: никакого быта, никакого благоустройства, хотя — это не менее роман, чем твоя судьба, — не выносит всякую художественную аномалию и испытывает по этому поводу какие-то эмоции, ибо вынужден по инерции — это ты его так толкнул — общаться с нами. Правда, однажды я ему предложил проклясть небо, и он не осмелился, ограничившись только поношением наших диалогов, в которых он присутствует из-за какой-то невозможности сменить этот вариант на близкий ему. Ритка моя — это Ритка моя, и первое, что я сделаю, став фараоном, возведу храм ей. Тебе советую, если хватит у тебя на то мудрости, сделать то же самое. Шмерлинг при ней, хотя имеет провинциальную девочку из какого-то Бердичева на положении невесты, на которой отказывается жениться. Девочка хорошенькая очень, но это ни его, ни её не выручает. Ведёт тараканий образ жизни, и это тебе, наверно, вовсе не интересно. Лариска выходила замуж, но недавно замужество прекратилось, и у неё уже не хватает мужества даже на бабью жизнь. Она изрядно несчастна, но, конечно, выскочить из своей мизерности не в состоянии, да и не предполагает такого варианта, да и данных нет. Ритке моей она хорошая компаньонка. О Галецком было. О Михнове — ты его не знаешь, но это достойный муж. Сорокин получил наследство, но тут же пропил его: сгубила привязанность к нищете. Пребывает в том же варианте, что и в твоё время: мастерит подсвечники для салона на Герцена, говорит, что испытывает постоянное религиозное чувство, но Бога не признает за него, говорит, что его устраивает логика математики, и любит метафизику. Хвостенко женился, живёт в Москве сейчас. Ентин заболел психической болезнью и лечится. Его я видел по выходе его из заключения, где он пробыл полтора года, один раз. Болову совсем не видел, но она родила одного сына Ивана и теперь мать-одиночка. Кто ещё из тех, кого ты знаешь и кого знаю я? С нежностью вспоминаю Люси, но только вспоминаю: она вышла замуж за Лобанова и стесняется по каким-то своим аномальным причинам к нам заходить. Шпага, о которой ты упомянул, на днях выплыла на поверхность в связи с какими-то Риткиными делами: при случае покланяюсь ей от тебя. Да, у нас стоит Смирнов для тебя; его перешлёт тебе Ритка. Кланяюсь тебе. Сейчас позвоню Юрке Галецкому — прочту письмо твоё. Он всё собирается написать тебе. Но это ему не так легко, как мне: