Есенин - Василий Берг

В есенинском рассказе о тяготах «придворной» службы в Царском Селе столько же правды, сколько и в рассказе о том, что Февральская революция застала нашего героя в дисциплинарном батальоне, куда он якобы угодил за отказ писать стихи, восхваляющие Николая II. Все это явный вымысел обласканного при дворе поэта, которому было нужно продемонстрировать свою революционность и решительно откреститься от «заигрываний» с императорским двором.

Война мне всю душу изъела.

За чей-то чужой интерес

Стрелял я в мне близкое тело

И грудью на брата лез.

Я понял, что я – игрушка,

В тылу же купцы да знать,

И, твердо простившись с пушками,

Решил лишь в стихах воевать.

Я бросил мою винтовку,

Купил себе «липу», и вот

С такою-то подготовкой

Я встретил 17-й год…

Эти строки из «Анны Снегиной» так хорошо лягут в биографию нашего героя, что начнут казаться правдой. Впрочем, крупица правды в истории с дезертирством все же была… Но давайте по порядку.

Вплоть до Февральской революции наш герой пользовался расположением императорской четы и выступал при дворе в роли народного «поэта-самородка». Достоверно известно, что в январе 1917 года Есенин несколько раз присутствовал на службах в Федоровском Государевом соборе в Царском Селе, где ктитором[18] был полковник Ломан, а 19 февраля (по старому стилю), то есть за четыре дня до начала революционных событий, поэт-самородок читал свои стихи в трапезной палате Дома для причта и служащих Федоровского Государева собора перед членами элитарного «Общества возрождения художественной Руси», о чем, в частности, писала «литературно-политическая» газета «Петроградские ведомости». Можно с уверенностью предположить, что если бы от Есенина потребовали сочинить панегирик государю императору, то он бы его охотно сочинил.

К началу 1917 года назрела необходимость сокращения чрезмерно раздувшегося штата санитарных частей, находившихся под покровительством императрицы. 22 февраля 1917 года приказом полковника Ломана Есенин был выведен из состава столичного гарнизона и направлен в Могилев, в распоряжение командира второго батальона Собственного Его Императорского Величества сводного пехотного полка. По сути, нашего героя перевели из одного элитного подразделения в другое – Сводный полк не участвовал в боевых действиях, а использовался для ближайшей охраны особы государя императора, ставка которого, с момента принятия обязанностей Верховного главнокомандующего в августе 1915 года, находилась в Могилеве. Этот перевод никак нельзя было считать «отправкой в дисциплинарный батальон».

Правду о тех событиях Есенин поведал только Разумнику Васильевичу Иванову-Разумнику, который сохранил рассказ поэта для потомков: «До Могилева я так и не добрался. В пути меня застала революция. Возвращаться в Петербург я побоялся. В Невке меня, как Распутина, не утопили бы, но под горячую руку, да на радостях, расквасить мне физиономию любители нашлись бы. Пришлось сигануть в кусты: я уехал в Константиново. Переждав там недели две, я рискнул показаться в Петербурге и в Царском Селе. Ничего, обошлось, слава богу, благополучно». То есть факт дезертирства все же имел место. Надо признать, что опасения Есенина не были беспочвенными. Несмотря на то что Февральскую революцию принято называть «бескровной», счет ее жертвам шел на тысячи, и революционно настроенные граждане нередко устраивали самосуды над теми, кто служил престолу или же просто был близок к нему. С тем, что творилось после Октябрьской революции, эти самосуды, конечно же, не шли ни в какое сравнение, но тем не менее Есенину лучше было пересидеть самое беспокойное время в родном селе, где он пользовался всеобщей любовью.

Ивнев, Чернявский, Есенин. 1915

Зинаида Райх. 1924

Сергей Есенин. 1917

Глава седьмая. «Два ветра взмахнули крылом…»

Но вот под тесовым

Окном —

Два ветра взмахнули

Крылом;

То с вешнею полымью

Вод

Взметнулся российский

Народ…

«Товарищ»

«С наступлением революции он уже по свободному почину, крупными шагами шел навстречу большой интеллектуальной культуре, – пишет о Есенине Владимир Чернявский, – искал приобщающих к ней людей (тяга к Андрею Белому, Иванову-Разумнику, чтение, правда, очень беспорядочное, поиски теоретических основ, авторство некоторых рецензий и пр.). Но одновременно именно в эти дни прорастала в нем подспудная потребность распоясать в себе, поднять, укрепить в стихиях этой культуры все корявое, соленое, мужичье, что было в его дотоле невозмущенной крови, в его ласковой, казалось, не умеющей обидеть “ни зверя, ни человека” природе. Этот крепкий деготь бунтующей, нежданно вскипающей грубости, быть может, брызнул и в личную его жизнь и резко отразился на некоторых ее моментах. И причина, и оправдание этой двойственности опять-таки в том, что он и тогда – такой юный и здоровый – был до мучительности, с головы до ног поэт, а “дар поэта – ласкать и карябать”… Вся эта эпоха запомнилась мне как еще очень здоровая и сравнительно счастливая. Ни о каком глубоком разочаровании и надрыве не могло быть и речи. Только изредка вспыхивали при мне в Сергее беспокойная тоска и внезапное сомнение в своей мирной удовлетворенности. Чаще всего эти маленькие срывы, эти острые углы пробивались в наших разговорах на улице, когда мы провожали куда-нибудь друг друга. Но перелом в жизни Сергея произошел не на моих глазах: им начался предстоящий ему бурный московский период».

«Русский Гамлет» обрисовал общий фон картины «Сергей Есенин в 1917 году». Что же касается деталей, то они были следующими.

В Могилев из Петрограда отбыл обласканный двором народный поэт, который был далек от назревавшей революции, а из Константинова в Петроград прибыл рьяный сторонник революции в обличье природного бунтаря. Одних знакомых такая перемена удивляла, а других, например Рюрика Ивнева, даже пугала.

«Вновь встретился я с Есениным уже после того, как он вышел из “царскосельского плена”, – вспоминал Ивнев. – Это было недели через две после февральской революции. Был снежный и ветреный день. Вдали от центра города, на углу двух пересекающихся улиц, я неожиданно встретил Есенина с тремя, как они себя именовали, “крестьянскими поэтами”: Николаем Клюевым, Петром Орешиным и Сергеем Клычковым. Они шли вразвалку и, несмотря на густо валивший снег, в пальто нараспашку, в каком-то особенном возбуждении, размахивая руками, похожие на возвращающихся с гулянки деревенских парней.

Сначала я думал, они пьяны, но после первых же слов убедился, что возбуждение это носит