Россия: страна, которая хочет быть другой. Двадцать пять лет – взгляд изнутри - Хайс Кесслер
Как гласит communis opinio, общепринятое мнение, – то, что верно на личном уровне, распространяется и на общество. Однако немецкая модель, подразумевающая открытое обсуждение, направленное на осмысление травмы, в историческом плане скорее исключение, чем правило. Так, мы не видим, например, истинной проработки в Нидерландах собственного колониального прошлого. И это далеко не единственный пример, их бесчисленное множество – от Гражданской войны в Испании 1936–1939 годов до корейских «женщин для утешения», сексуальных рабынь в борделях японской императорской армии. Стандартный режим поведения человечества, принимаемый за норму, похоже, подразумевает скорее молчание о травмах и о самом страдании в расчете на то, что время вылечит раны. И замалчивание, похоже, не всегда порождает паралич развития и взрывоопасность в обществе, как бы горько и несправедливо это ни было по отношению к жертвам.
Россия уже прошла два этапа проработки трудного прошлого. После полного замалчивания террора, лагерей ГУЛАГа, всех сломленных жизней в долгие годы сталинского режима начался первый этап осмысления. В 1956 году Никита Хрущев выступил на ХХ съезде Коммунистической партии Советского Союза с секретным докладом. Для широкой аудитории речь Хрущева оставалась тайной. В присутствии партийных деятелей Хрущев начал атаку на сталинский культ личности и вытекающие из него перегибы и репрессии. Его речь имела взрывной эффект и еще несколько последующих недель и месяцев зачитывалась на партийных собраниях по всей стране. Тысячи людей услышали слова Хрущева, хотя полный текст был опубликован лишь тридцать три года спустя, в годы перестройки.
Формальное, публичное признание преступлений Сталина в 1956 году было ограничено довольно краткой резолюцией Центрального комитета партии, в которой, и это было очень важно, впервые открыто упоминались массовые репрессии. Особенно эту тему не педалировали, но, вероятно, советские граждане в те годы в этом и не нуждались, прекрасно зная, о чем идет речь. Почти каждой семье было кого оплакивать, и, возможно, просто признать сам факт было уже достаточным. Пять лет спустя на ХХІІ съезде Коммунистической партии в 1961 году Хрущев возобновил свою атаку на Сталина. Теперь уже все публично освещалось в прессе. В том же году тело диктатора вынесли из Мавзолея – с места почетного захоронения рядом с Лениным – и перезахоронили у Кремлевской стены.
В этот раз дело не ограничилось осуждением преступлений Сталина. После выступления Хрущева в лагеря были направлены специальные комиссии для пересмотра приговоров, и в течение нескольких лет практически все еще живые политзаключенные были освобождены. Началась также официальная реабилитация жертв режима, сначала с колебаниями, а затем уже неуклонно растущими темпами. Увы, но для многих эта реабилитация стала посмертной, и процесс охватил лишь скромную часть из миллионов жертв. Тем не менее реабилитация послужила неопровержимым подтверждением того, что осуждали совершенно невинных людей, что их судили, сажали в тюрьму, расстреливали несправедливо[25]. Психологический эффект такого подтверждения трудно переоценить. Однако откровения Хрущева вызвали также и напряженность[26]. Некоторые реабилитированные начали задавать неловкие вопросы об ответственности и виновных, в то время как многие соратники по партии гневно возмущались нападками Хрущева на сталинское наследие. Вскоре после того как Хрущеву пришлось оставить свой пост в 1964 году и Брежнев взял на себя бразды правления, десталинизация закончилась, и реабилитация жертв практически прекратилась.
Вторая и, безусловно, важнейшая фаза проработки травматического прошлого началась во второй половине 1980-х годов как неотъемлемая часть политики гласности, провозглашенной новым лидером партии, реформатором Михаилом Горбачевым. На этот раз дело не ограничилось разговорами в кругу своих и намеками. Уже вскоре после первых осторожных шагов ринулась лавина разоблачений, прежде всего в прессе. Теперь почти обо всем можно было писать открыто, и это происходило в те годы с великой самоотдачей.
Изначально основное внимание было направлено на террор против лидеров партии и интеллектуальной и художественной элиты страны, но в течение нескольких лет была воссоздана общая картина, вскрывшая беспрецедентный массовый террор, обрушившийся на все слои населения и распространившийся во все уголки страны. Публикации на эту тему просто проглатывались. Было учреждено общество «Мемориал»[27], общественная организация, направлявшая свои усилия на документирование событий этого периода и свидетельств жертв сталинизма. Впоследствии это общество стало важнейшей российской правозащитной организацией. Благодаря Мемориалу возобновился и ускорился процесс реабилитации жертв. Отправной точкой теперь стал не пересмотр отдельных приговоров, а полная реабилитация всех жертв сталинского режима.
Однако после развала Советского Союза, как бы это ни было парадоксально, канула в небытие – быстро отойдя на второй план – и работа с травмой прошлого. Я прекрасно помню, как в 1991 году меня удивляло, что никто не хотел говорить о прошлом. Люди избегали этой темы, но не столько из-за ее особой болезненности, сколько потому, что настоящее и будущее для них были много важнее, хотя, разумеется, прямо это не говорилось. И это, вероятно, основная причина, по которой этот важный суд совести, начатый в конце 1980-х, постепенно угас в 1990-х. В те годы мне часто приходилось слышать слова «Мы это уже знаем», особенно от молодежи. Послание было ясным: сейчас на карту поставлены более важные вопросы; сейчас, наконец, появилась историческая возможность построить «нормальную» жизнь и стать частью остального мира. К тому же, конечно, это настоящее доставляло достаточно проблем. Экономический коллапс и связанная с ним неуверенность в завтрашнем дне практически оттеснили все остальное на задний план.
Кроме того, сработал психологический механизм, который, как мне кажется, часто играет роль в таких ситуациях. Люди хотят просто жить, больше не хотят быть жертвами и хотят снова взять собственную судьбу в свои руки. Это верно в первую очередь, конечно, для непосредственно причастных к тем событиям, хотя таких людей к девяностым годам осталось уже не так много. Но и для следующих поколений статус жертвы вряд ли можно назвать приятным. Никто не хочет считать смерть отца, матери или дедушки случайной и напрасной, все предпочитают видеть их в роли героев или, по крайней мере, в роли человека, которому пришлось принести жертву ради более высокой цели.
Последнее отчасти объясняет,
