О воле в природе - Артур Шопенгауэр
Как поясненное здесь на примере костного остова точное соответствие между строением животного и его целями и внешними жизненными отношениями, так и столь изумительная целесообразность и гармония в его внутренней структуре ни от какого объяснения или гипотезы не получат даже отдаленно такого освещения, как от раньше уже установленной истины, что тело животного это, в сущности говоря, самая воля его, созерцаемая как представление, т. е. в мозгу, в формах пространства, времени и причинности, иначе говоря, – не более как видимость, объектность воли. Ибо при таком предположении все в этом теле находящееся и все к нему принадлежащее должно совместно участвовать в общем стремлении к последней цели, к жизни данного животного. При таком предположении в теле не может быть ничего бесполезного, ничего излишнего, никакого изъяна, ничего нецелесообразного, ничего скудного или для данного рода животных несовершенного; все же необходимое должно быть налицо – именно поскольку это необходимо, но не более того. Ибо в данном случае мастер, произведение и материал – одно и то же. Поэтому всякий организм представляет собою бесконечно совершенное мастерское произведение. Здесь было не так, чтобы воля сперва возымела только известное намерение, затем познала цель, наконец, приспособила к ней средства и одолела материал. Нет, ее воление является непосредственно и целью, непосредственно и достижением; здесь не было нужды в посторонних средствах, которые нужно было бы еще предварительно одолеть: здесь воление, действие и достижение было одно и то же. Вот почему организм и стоит перед нами как некое чудо, и не может сравниться с ним ни одно из тех человеческих произведений, которые высижены при ламповом свете познания12.
Наше удивление перед бесконечным совершенством и целесообразностью в творениях природы объясняется, в сущности, тем, что мы рассматриваем их в смысле наших собственных произведений. В последних, раньше всего, потребность в произведении и самое произведение – две различные вещи; далее, между ними лежат еще две другие вещи: во‐первых, чуждая воле, взятой самой по себе, среда представления, чрез которую воля должна пройти, прежде чем она здесь осуществится; и, во‐вторых, чуждый действующей здесь воле материал, которому должна быть навязана чуждая ему форма, встречающая с его стороны сопротивление, так как он принадлежит уже другой воле, именно – своим природным свойствам, своей formae substantiali[70], своей выражающейся в нем (платоновой) идее; следовательно, этот материал должно сначала покорить волей, но и потом он никогда не прекратит своего внутреннего сопротивления, как глубоко ни проникнет в него искусственная форма. Совершенно иначе обстоит дело с творениями природы, которые, в противоположность человеческим произведениям, являются не косвенной, а непосредственной манифестацией воли. В них воля действует в своей первозданности – значит, бессознательно; воля и вещь не отделены здесь между собою никаким посредствующим представлением – они составляют одно. И даже материал составляет с ними одно, потому что материя – это лишь зримость воли. Вот почему материя и форма здесь вполне проникают одна в другую, или, лучше сказать, они имеют совершенно одинаковое происхождение, соотносительно существуют только одна для другой и в этом смысле – одно. Если мы и здесь, как и в произведениях искусства, разделяем их, то это – простое отвлечение. Чистая, абсолютно-бесформенная и бескачественная материя, какою мы представляем себе материал в произведениях природы, не что иное, как ens rationis[71] и не встречается ни в одном опыте. В произведениях же искусства, напротив, материалом является эмпирическая, т. е. уже оформленная материя. Тождество формы и материи составляет основной признак произведения природы; разность их – основной признак произведения искусства13. Так как в произведении природы материя является простою зримостью формы, то мы и видим, что и эмпирически форма выступает как простое порождение материи, пробиваясь из недр ее – в кристаллизации, в растительной и животной generatione aequivoca[72], которой, по крайней мере, у чужеядных (epizoa) нельзя оспаривать14. На этом же основании можно предположить и то, что нигде, ни на какой планете или спутнике, материя не может перейти в состояние бесконечного покоя: нет, присущие ей силы (т. е. воля, простою зримостью которой является материя) неизменно будут вновь и вновь прерывать наступивший было покой, и они будут снова и снова пробуждаться от сна, чтобы в виде механических, физических, химических или органических сил опять начинать свою игру, так как они всегда ждут лишь повода.
Но если мы хотим понять, как творит природа, то мы должны отрешиться от сравнений с делами наших собственных рук. Истинная сущность каждой животной формы – это вне представления, следовательно, и вне его форм, пространства и времени лежащий акт воли, который именно поэтому и не знает никакого «после» и «подле», а хранит в себе нераздельное единство. Когда же наша мозговая интуиция овладевает такою животной формой и даже внутренность ее рассекает анатомический нож, то на свет познания выступает нечто такое, что изначально и само по себе чуждо познанию и его законам, но, появляясь в познании, должно и подчиняться его формам и законам. Изначальное единство и нераздельность основного волевого акта, этой поистине метафизической сущности, в явлении раздроблены на совместность частей и преемственность функций, которые тем не менее кажутся строго соединенными между собою в теснейшем соотношении для взаимной помощи и поддержки – попеременно, как средство и цель. Рассудок, воспринимающий это таким образом, приходит в изумление перед глубоко обдуманным расположением частей и комбинацией функций, ибо происхождению известной животной формы он непроизвольно приписывает тот же способ, каким он подмечает вновь возникающее из множества (которое само-то создано лишь свойственной ему формою познания) первоначальное единство.
В этом – смысл того великого учения Канта, что целесообразность вносит в природу рассудок от себя, а затем как на чудо дивится тому, что он сам же и сделал15. Если только позволительно иллюстрировать тривиальным сравнением такой возвышенный предмет, это все равно, как если бы он стал дивиться тому,
