Рискованная игра Сталина: в поисках союзников против Гитлера, 1930-1936 гг. - Майкл Джабара Карлей

с Литвиновым в конце сентября. Опять затянул ту же песню и стал строить из себя обиженного. Твардовски сказал, что отношения ухудшаются, «несмотря на то что руководящие круги Германии искренне хотят вновь наладить эти отношения, устранить все недочеты и поводы к жалобам». Можно себе представить, как Литвинов закатил глаза и подумал: снова то же самое, не считайте нас идиотами! Но Твардовски продолжал: «Мы заметили все большее и большее отклонение нашей [советской] политики в сторону Франции. Дело дошло, мол, до того, что посланник дружественной державы сообщил его правительству, будто советское правительство сообщило Парижу детальные сведения о германских мероприятиях по вооружению». Затем разговор зашел о другом, например об обращении с советскими журналистами. Твардовски сказал, что в этом виновато новое правительство, новым властям немного не хватает дисциплины. «Я перечислил, конечно, — ответил Литвинов, — далеко не исчерпывающе, антисоветские выступления германских властей, по поводу которых мы совершенно бесплодно протестуем, не добиваясь никаких результатов. Аусамт [Министерство иностранных дел Германии. — Ред.] любезно принимает наши протесты, выражает сожаление, приносит извинения, обещает принять меры, но на следующий день антисоветские выходки повторяются. Мне кажется, что в Германии переоценивают наше терпение».

Твардовски ответил, что им не хватает дисциплины.

«Германское правительство, — сказал Литвинов, — как будто стало привыкать уже к нашим протестам как к совершенно нормальному явлению и перестало быть восприимчивым к ним. Очевидно, нужны более сильные средства, чтобы заставить германское правительство почувствовать, что нашему терпению есть предел». А слова Твардовски о том, что советское правительство передает информацию Франции является «совершенно вымыслом какого-либо досужего или зловредного дипломата», — заметил Литвинов. И снова предупредил: «Когда Германия пренебрегает нашей дружбой, а другие страны этой дружбы ищут, мы, естественно, сближаемся с этими другими странами, но из этого не вытекает какая-либо враждебность к Германии или желание ей вредить». То есть дверь все еще оставалась открытой, на случай, если Германия захочет переступить порог и войти внутрь. Твардовски все понял и уже неофициально спросил Литвинова, что, по его мнению, нужно сделать,

чтобы выйти из тупика. Литвинов ответил, что это пока не обсуждалось, но нужно по крайней мере «устранить те причины, которые вызвали данный конфликт»[322].

Литвинов в Берлине

Осенью все шло по-прежнему. Читатели, наверно, помнят, что эти события разворачивались в то время, когда шли польско-германские переговоры, и Антонов-Овсеенко продвигал политику сближения с Варшавой. Много всего происходило осенью 1933 года. В начале октября Литвинов отправил новые инструкции советскому посольству в Берлине, повторив то, что он сказал Твардовски. Литвинов также выступил категорически против встречи в конце октября Крестинского с Гитлером в Берлине. В особенности это неприемлемо, рассудил он, после того как Германия вышла из Лиги Наций и покинула Конференцию по разоружению. Оба эпизода произошли только что[323]. «Какое нам дело до Лиги Наций и почему мы должны произвести демонстрацию в честь оскорбленной Лиги и против оскорбившей ее Германии?» Сталин был циничен, как обычно, но потом он признал, что, возможно, не владеет всей необходимой информацией. Решение оставалось за Крестинским, но Политбюро поручило Литвинову, который в этот момент направлялся в Вашингтон, чтобы обсудить восстановление дипломатических отношений США и СССР, остановиться в Берлине и встретиться с Нейратом или Гитлером, если он захочет. Советское правительство все еще склонялось к «восстановлению прежних отношений»[324].

Литвинов встретился с Нейратом в Берлине. Переговоры продлились полчаса. Они уладили спор из-за журналистов, но серьезный разговор о советско-германских отношениях не состоялся.

Снова, как и во время встреч с Дирксеном, была затронута тема отношений с Польшей и Францией. «Я отметил, — писал Литвинов в своем дневнике, — что мы так же, как и Германия, будем стремиться к дальнейшему сближению с этими двумя странами. Я в шутку добавил, что наше расположение к Франции и Польше будет повышаться по мере роста любви Германии к ним. Нейрат ответил, что он не возражает против такого рода “конкуренции”». Но если серьезно, то как могла получасовая встреча решить проблему советско-немецких отношений? Нейрат пожелал Литвинову удачи в США[325]. Как оказалось, успешное завершение дела, по которому Литвинов ездил в Вашингтон, повлияло на советскую политику по отношению к Германии. В Москве Дирксен наносил прощальные визиты в НКИД и повторял все то, что уже много раз было сказано. Крестинский написал в дневнике, что он вежливо его слушал, но в привычной для СССР манере предпочитал не отвечать[326]. Какой в этом был смысл?

ГЛАВА V

«КУЙ ЖЕЛЕЗО, ПОКА ГОРЯЧО»: УКРЕПЛЕНИЕ ОТНОШЕНИЙ С ФРАНЦИЕЙ

1933 ГОД

Пока шли переговоры с Германией и Польшей, советские дипломаты активно работали в Париже. Вначале казалось, что в укреплении франко-советских отношений больше заинтересованы французы, чем СССР. Шел январь 1933 года. Советское посольство чувствовало французский интерес. Пьер Кот, молодой представитель партии радикалов и заместитель министра авиации, предложил помощь в решении различных вопросов, которые возникали во время работы с МИД Франции[327].

Обмен военными атташе

«Надо ковать железо, пока горячо», — рекомендовал Довгалевский, чтобы не упустить удобную конъюнктуру «для завязывания прямой и серьезной связи с французским воен[ным] ведом[ством] и Генеральным штабом и военной промышленностью». Он предложил двигаться вперед по вопросам обмена военными и морскими атташе. Французы не хотели проявлять инициативу, так как считали, что это станет для них публичным унижением. «Мне удалось в частном разговоре заинтересовать этим вопросом… Пьера Кота, без того, чтобы я сам выказывал интерес к нему (подробнее вам расскажет тов[арищ] Розенберг)». Довгалевский попросил разрешить ему «неофициально затронуть вопрос» в разговоре с МИД Франции. Он полагал, что это можно сделать, не рискуя потерять лицо («наш престиж»), и получил отказ. Как трогательно: просто двое юных влюбленных, робеющих сделать первый шаг! Больше никаких банальных расшаркиваний! Довгалевский попросил немедленно прислать ему указания[328]. Однако это была излишняя предосторожность, так как посол Дежан уже в ноябре 1932 года рекомендовал назвать имя военного атташе. В феврале французское и советское правительства договорились: полковник Эдмон Мендрас едет в Москву, а комдив Семен Иванович Венцов — в Париж[329].

Дела пошли быстрее, когда 30 января Гитлер стал канцлером. Пора было выкидывать тусклый светильник. «Приход к власти Гитлера, как иначе быть не могло, — считал советский временный поверенный Розенберг, — усилил здесь настроение сдержанной тревоги»[330]. Крестинский относился к этому скептически. По его мнению, «маневр временного характера», продиктованный событиями в Германии или еще где-то, облегчал наш ответ им. «Мы его