Рискованная игра Сталина: в поисках союзников против Гитлера, 1930-1936 гг. - Майкл Джабара Карлей

В Москве продолжалось противостояние и прощупывание почвы между немецким послом и НКИД. Литвинов и Дирксен снова встретились в середине мая. «Фашизм сам по себе, как и всякая иная социально-политическая идеология буржуазных правительств, — писал нарком, — не является препятствием для установления и развития наилучших взаимоотношений». Однако в отличии от Италии нацистское правительство как будто нарочно из кожи вон лезло, чтобы испортить отношения с СССР. На ратификацию обновления Берлинского договора в Москве отреагировали хорошо, особенно «правительственные круги», но все еще сохранялись серьезные сомнения. «У нас есть люди, — писал он, — которые считают, что Гитлер скрывает свои истинные намерения по отношению к СССР и что у него есть план, как испортить советские отношения с Францией и Великобританией или другими правительствами». Литвинов был на редкость прямолинеен. «Мне кажется, — сказал он Дирксену, — что не осталось ни одного советского или полусоветского учреждения в Германии, которое не подверглось бы обыску или разгрому». Разговор шел по той же схеме, что и раньше. «Мы ничего большего не хотим, как продолжения тех же отношений с Германией, какие существовали у нас при [Вальтере] Раттенау, [Густаве] Штреземане и [Юлиусе] Курциусе [помимо других министров иностранных дел Германии. — М. К.]. Возможность этого зависит, однако, не от нас, а от германского правительства». Затем Литвинов саркастически добавил, что будет проще достигнуть любого улучшения отношений с Берлином за счет того, как развивается «наша политика сближения с Францией, Польшей и другими странами»[281]. Он также подтвердил это через две недели в разговоре с Нейратом[282]. СССР все еще хотел спасти рапалльскую политику и придерживался этой идеи в том числе и летом, пока Литвинов разбирался с делом «Метро-Виккерс».

Крестинский сформулировал советскую позицию для полпреда в Берлине Льва Михайловича Хинчука. Внешняя политика национал-социалистов была «ярко антисоветской», и после прихода к власти Гитлера «коричневорубашечники наносили нам один удар за другим». Если и было смягчение нацистской политики, то только потому, что Германия пыталась вырваться из дипломатической изоляции, вызванной беспомощной внешней политикой. «По мнению значительной части нашей общественности, — сказал Крестинский, — это есть лишь временная вынужденная тактика, а основной линией внешней политики нац[истского] пра[вительства] Германии по-прежнему остается стремление расширять свои владения на Восток за счет расчленения Сов[етского] Союза». Советская общественность видела подтверждение этих намерений в высказываниях нацистских чиновников, которых поддерживали белоэммигранты, оказывавшие заметное влияние на немецкую внешнюю политику. «При этом ни Литвинов, ни я, ни Штерн не солидаризуются с этими настроениями нашей общественности, но защищаем законность таких настроении…», — писал Крестинский.

Советское правительство вело себя очень осторожно в отношении Германии и надеялось на лучшее, в то же время пытаясь наладить отношения с Францией и Польшей и снова надеясь на лучшее. «Мы не желаем путем ненужного внешнего подчеркивания дружбы с Германией мешать улучшению наших отношений с Францией и Польшей». Но, по словам Крестинского, «в то же время по существу мы хотим улучшения наших отношений с Германией, хотим ликвидации всех конфликтов, имевших место за последние месяцы, одним словом, хотим, чтобы наши отношения вернулись в прежнее спокойное русло». По сути, Крестинский надеялся, что перерыв в немецкой враждебности послужит советским интересам, и чем дольше он продлится, тем лучше. Если же враждебное отношение будет продолжаться, то Крестинский предупреждал, что тогда может произойти[283]. Интересно почитать размышления замнаркома о Рапалло. В 1920-х годах советско-германские отношения были часто сложными и редко «тихой гаванью».

Крестинский сказал Хинчуку, что они с Литвиновым придерживаются одних взглядов и считают желательным сохранить старую политику, хотя, возможно, не всю. «С Германией, очевидно, ладить не удастся, — писал Литвинов в июне, — надо поэтому искать опору, где только возможно». Он имел в виду Францию. Но также он считал необходимым улучшить отношения с Малой Антантой в Центральной и Восточной Европе (то есть с Чехословакией, Румынией и Югославией), что в свою очередь должно положительно повлиять на советские отношения с Францией и Польшей[284].

В середине июня Альфред Гугенберг, министр экономики правительства Гитлера и глава немецкой делегации на Международной экономической конференции в Лондоне, выступил с речью, в которой, помимо других тем, затронул потребность Германии в новом жизненном пространстве, а также в «новых территориях за счет СССР». В своем так называемом меморандуме Гугенберг выступил от своего имени, но центральной темой стали идеи Гитлера, отраженные в «Майн кампф». Именно эта речь так взволновала Литвинова. Он тогда находился в Лондоне и пытался улучшить англо-советские отношения. Так или иначе в Москве встревожились не на шутку. Советское посольство в Берлине выпустило официальный протест[285]. Как помнят читатели, Литвинов написал Крестинскому, что речь Гугенберга — «это еще одно предупреждение, которое должно побудить нас усилить нашу активность в Париже»[286]. И успокоить бурю в Лондоне, мог бы добавить он.

В этом письме Литвинов не упомянул Польшу, возможно, потому что летом 1933 года НКИД с подозрением относился к намерениям польского правительства. Эти подозрения только окрепли после польских попыток оспорить предложение наркома ввести определение агрессора. Он считал, что это должно стать дополнением к заключению Советским Союзом различных пактов о ненападении. Он впервые сделал эти предложения в феврале 1933 года на Женевской конференции по разоружению, которая началась в 1932 году, но теперь зашла в тупик. Германия требовала «военного равенства», а Франция хотела сохранить преимущества, которые получила как победитель в Первой мировой войне. Литвинов полагал, что конференция по разоружению потерпела фиаско, а Лига Наций распадалась. Однако нужно было все равно в ней участвовать и быть видимыми, что «послужит укреплению нашего международного положения»[287].

Будет ли продолжаться советско-польское сближение?

В советско-польских отношениях, помимо всего прочего, существовала одна проблема. Польша упорно не желала признавать «усиление международного влияния и авторитета СССР и укрепление его международного положения». Как писал Стомоняков (он отвечал в НКИД за Польшу): «Закулисное поведение Польши доказывает, что Польша ведет весьма сложную дипломатическую игру, которая учитывает не только возможность дальнейшего улучшения советско-польских отношений, но и возможность ухудшения их. Именно поэтому вся история переговоров о конвенции обязывает нас к весьма большой настороженности по отношению к Польше и к серьезному недоверию к польской политике». Стомоняков также с подозрением относился к взаимодействию Польши и Германии. В обеих странах было много признаков того, что они пытались избежать напряжения. Например, в прессе встречалась информация о том, что две стороны воздерживались от критики друг друга. Также ходили слухи о германо-польских переговорах, и их нельзя было считать дезинформацией. Эдуард Даладье