Меняя формат Судьбы - Татьяна Александровна Алюшина
– А вот благодаря вопросу Дарьи Романовны о том, у кого ещё могут быть ключи. И естественному ответу на этот вопрос: у управляющего имеется доступ ко всем ключам, причём не только от дома, но и от калиток и хозяйственных помещений всего комплекса. При этом если он их берёт, то это не вызывает ни у кого никаких вопросов, поскольку он мужик дотошный и въедливый в своём деле и часто устраивает незапланированные, спонтанные проверки. Таким вот образом.
– Охренеть, – высказал свои впечатления Олег Юрьевич, – ну прямо страсти-мордасти из детективного романа.
– Это точно, – хохотнул Дмитрий Егорович и спросил: – И что грозит в перспективе Лариону?
– Суд решит. Но кажется мне, что может обойтись и условным сроком, поскольку Альберт дал показания, что человек напал именно на него и хотел остановить убийство. Ну и зависит от того, что решит Рыков: топить Круглова за то, что тот имел связь с его женой, или, наоборот, помогать его освобождению.
Эта ночь стала волшебной для Дарьи с Александром – им не требовалось никуда спешить, всё время в мире принадлежало им двоим, и никакие форс-мажоры не мешали их единению. Они растягивали свои ласки, превращая их в неспешную чувственность, заставляющую страсть не полыхать быстрым мощным огнём, а разгораться и набирать долгую силу, как в раздуваемом костре, чтобы поднять их на новую вершину.
И тихо парить, предаваться ещё более потрясающей нежности, которая наступает потом, после ослепительного оргазма, выражая касаниями, а не словами, благодарность и восхищение друг другом.
И было это прекрасно.
Как прекрасна была ночь за пределами дома – своей тишиной, сиянием месяца и ярких звёзд на небе, запахом первых весенних цветов, молодой зеленой листвы и лёгким прохладным пока ещё ветерком, который обдувал их разгорячённые тела, проникая в спальню через распахнутую створку окна.
Пиликнул входящим сообщением смартфон Дарьи, лежавший на тумбочки у кровати. Даже не делая движения, чтобы потянуться к нему, она лишь бросила взгляд на экран через плечо Сани и сказала:
– Всего лишь час, целая ночь впереди.
– «Час на часах, ночь как змея поползла по земле»… – пропел тихим голосом Вольский строчку из песни «Сплина».
– «Двое не спят, двое сидят у любви на игле»… – Дарья прошептала другую строку из той же песни.
– …«им хорошо»… – подхватил Саня.
– Нет, – возразила Даша, – нам не просто хорошо, это как-то по-другому называется.
– Это называется: великолепно, и ещё потрясающе, и почти невозможно, – дал характеристику тем чувствам и ощущениям, которые испытывал и переживал в этот момент, Сан Саныч.
– О-о-о, – выдохнула Дарья почти молитвенно, – дай бог, чтобы все неурядицы, проблемы и иная трешовая жесть, что буквально обрушились на меня с самого приезда в этот город, остались позади и остаток отпуска прошёл мирно и прекрасно.
– Так и будет, – пообещал ей Вольский и, притянув к себе перед тем, как накрыть её губы поцелуем, повторил: – Так и будет.
Месяц спустя
– Товарищ подполковник! Кречет, – окликнул Вольского комэск и спросил иронично, но строго: – Что, присутствуем отсутствуя на постановке задачи? Всё из отпуска никак вернуться не можешь?
– Никак нет, товарищ полковник, – поднявшись с места, отрапортовал Вольский и повторил последнюю фразу комэска по задачам, которую тот произнёс.
– Молодец! – похвалил язвительно полковник. – Вольно. Садись.
Способность воспринимать и слышать доносимую информацию и одновременно размышлять над какой-то своей проблемой или делом Вольский выработал ещё к концу первого курса Высшего военного лётного училища. Между прочим, комэск об этой его способности отлично знал и дёрнул Сан Саныча только для того, чтобы указать на рассеянность, ну и подколоть немного – нормально.
И не поспоришь: командир прав, всеми своими настройками и мыслями Вольский всё ещё находился там, в отпуске с Дарьей и в воспоминаниях, как говаривал его бывший инструктор, «редкой степени приятности и счастья» – вот там, в счастливых минутах и днях, проведённых вместе, он и пребывал.
Перед мысленным взором Саныча всё стоял взгляд её потрясающих, удивительных глаз тёмно-синего, насыщенного цвета, в момент наивысшего удовольствия или сильных переживаний становившихся фиолетовыми – фантастическими, нереальными. И эта её чуть подрагивающая улыбка, и как она выгибалась и стонала, лишая Саню последних крупиц разума…
И от этих его воспоминаний… в общем, лучше на службе такие картинки в памяти жёстко цензурировать и фильтровать.
Он так и не уехал к родным во Владик. Позвонил отцу, чтобы объяснить причину своей задержки, но тот его опередил.
– Да знаю, сынок, – хохотнул отец. – Митя уже уведомил, что ты там всерьёз зароманился с замечательной девочкой. Одобряю и благословляю.
Ну и всё на этом: никаких расспросов-выяснений, никаких наставлений и пожеланий. Такой у него батя, крутой и мудрый. Ну и мама его поддержала, как обычно. За что им большая сыновья благодарность.
Ну он и отдыха-а-ал… И как же это было круто!
Ещё никогда Вольский не чувствовал себя таким почти счастливым и никогда не чувствовал себя настолько раскрепощённым и понятым женщиной.
Они проводили каждую свободную минуту вместе: много гуляли по лесу и вдоль моря, много разговаривали и постоянно перекидывались шутками, ездили на экскурсии, а то просто спонтанно придумывали себе маршрут, садились в машину и катили, куда хотели, по всей области. И практически всегда брали с собой на прогулки и в эти экспромтные поездки сдружившихся необычайно Павлушку и Марусю.
А ещё у Вольского сами собой, без каких-либо усилий или продуманных психологических ходов с его стороны, сложились какие-то особые, близкие и доверительные отношения с Павликом. Ну, как-то так получилось, что из всех троих мужчин в их коллективе Павлушка выбрал для себя на роль наставника и старшего товарища именно Саню. И было Вольскому от этого искреннего доверия ребёнка до слёз пронзительно хорошо и тепло на душе.
Однажды Саня зашёл в комнату, где Дарья проводила приём малыша, уже и не припомнит причину, из-за которой решил потревожить её во время сеанса массажа. Да и не суть важно зачем, главное другое.
Он вошёл очень тихо, максимально осторожно, чтобы не потревожить ни её, ни младенца – да так и замер, оцепенев, совершенно потрясённый. Склонившись над ребёночком, Дарья разминала его тельце и тихо напевала не то речитатив, не то песенку, слов которой не возможно было разобрать, а младенец сучил своими крошечными ручками-ножками и гулил довольно, пуская слюни. И буквально физически ощущались и чувствовались окутывавшие их двоих – женщину и ребёнка – потрясающая безмятежность и удивительное светлое, благостное, гармоничное спокойствие…
И было в этом что-то высшее, что-то недоступное осмыслению и прямому бытовому пониманию.
Постояв недолго, пропуская
