Гнев изгнанника - Монти Джей

Это никогда не закончится, даже если я выберусь отсюда. Слухи будут только расти со временем, и я стану больше мифом, чем человеком. Страшилка, которую родители будут рассказывать своим детям под одеялом в ночи и в свете костра.

Клоны клонов. Все одинаковые. Овцы без собственного разума.

— Хочешь совет? — владелец Джек снова смотрит на меня.

Я кусаю внутреннюю сторону щеки, заставляя себя молчать, потому что знаю, что все посетители, сидящие на старых кожаных диванах и за деревянными столами, смотрят на нас, напрягая уши, чтобы услышать каждое слово. Не удивлюсь, если кто-то даже включил запись на диктофоне.

И теперь я должен стоять здесь и слушать, как этот тип дает мне жизненные советы, не проявляя никакой реакции.

— На твоем месте я бы уехал из города, — он хватает меня за плечо и сжимает его так, что это вызывает что угодно, но не успокоение. — Нет смысла оставаться там, где тебе не рады, особенно после смерти твоего отца. Тебе восемнадцать, у тебя нет родственников. Мир открыт для тебя, парень.

Парень. Мальчик. Сынок. Грешник.

Никто из них никогда не называет меня по имени.

Острый свист эспрессо-машины звенит в ушах, а во мне бушует ярость. Огонь, который не хочет гаснуть. Поверьте, блять, я пытался, но от него невозможно избавиться.

Этот город, эти люди, они просто подкидывают дрова в угасающий костер. Превращают меня в открытое пламя и надеяться, что я не обожгу их.

— Эй? Есть кто-нибудь дома, или ты разговаривать разучился? — неудачник, похожий на Джима Моррисона3 щелкает пальцами у меня перед лицом.

Я, кажется, на мгновение отключаюсь, потому что в одну секунду я кусаю язык, а в следующую уже прижимаю лицо Джека к прилавку. Его щека с глухим стуком ударяется о поверхность, и этот звук прекрасно сочетается с возгласами, раздающимися по всему кафе.

Когда я переворачиваю часть стойки, через которую проходит персонал, он начинает материться, стонать и скулить, что я за это заплачу, а я тащу его за ворот рубашки к блестящей кофемашине.

Что я больше никогда не увижу солнечного света, когда приедет полиция, в то время как я говорю баристе, который готовит свежий эспрессо, убраться с дороги. Но я не слышу его из-за сильного стука своего сердца в ушах.

Мне все равно, кровь в моих венах закипает, и я подкармливаю этого разбитого ребенка внутри себя долгожданной компенсацией. Тот, кто сказал, что месть слаще, когда подается холодной, никогда не пробовал ее горячей.

Я рукой засунул Джека с его гребаным ртом под струю горячего эспрессо. Темно-коричневая жидкость заглушает его крики, обжигая мягкие ткани его горла.

Улыбка расплывается на моем лице, даже когда я слышу, как полицейские врываются через входную дверь «Viva Coffee».

— Хочешь теперь мой совет? — я сжимаю сальные пряди волос Джека, шипя сквозь стиснутые зубы: — Заткнись, блять.

Я отпускаю его в тот момент, когда чьи-то руки хватают меня за плечи. Даже когда холодный металл наручников впивается в мои запястья, я не жалею. Не тогда, когда вижу, как Джек сжимается в комок на полу, а поток эспрессо, смешанный с алой кровью, брызгает на мои ботинки, пока он сжимает свое горло.

Монстрами не рождаются. Их создают.

Не в стерильных, ярких лабораториях со шприцами, наполненными гнусными мыслями или горькими целями. Нет. Они создаются в темных, разваливающихся домах, где надежда гниет под тяжестью молчания. Где стены эхом повторяют жестокие слова сплетен и презрения тех, кто слишком труслив, чтобы противостоять собственным грехам.

Монстры начинают свою жизнь как дети. С широко открытыми глазами и беззащитными, слишком маленькими, чтобы понять, почему мир всегда так жесток к ним. Их создают руки, которые никогда не знали, как ласково к ним относиться; стыд, вдавленный в их кожу, как отпечатки пальцев. Тот стыд, который оставляет вечные синяки.

Эти дети растут. Сначала в тишине, потом в гневе. Они учатся не плакать, а превращать свои улыбки в нечто жестокое, оставляющее боль. Они больше не просят о помощи – они отращивают зубы.

Зубы, созданные для того, чтобы разрывать мир, который кормил их сплошной ложью.

И когда они кусаются в ответ, мир задыхается, хватается за свое горло и быстро винит в этом генетическую аномалию или проклятую родословную. Никто не хочет видеть свое отражение в этих сломленных детях; признать, что именно они ответственны за то, что этот монстр был собран по кусочкам.

Они сделали меня таким.

Истон Синклер сделал меня таким.

Я не был рожден, чтобы таким быть.

Я никогда не должен был стать таким. Человеком с обнаженными зубами и дрожащими от ярости руками. Но вот он я, творение их беспечной жестокости, и я – все, чего они боялись.

И все, что они никогда не смогут контролировать.

Тюрьма, может, и не так плоха.

Пока я буду сидеть в одиночной камере, мне даже может здесь понравиться.

Я опускаю голову на стену позади себя, голый бетон окружает меня, а я смотрю на мерцающую лампочку над головой, которая отбрасывает длинные, колеблющиеся тени. В плече чувствуется тупая боль после того, как меня швырнули сюда, и, судя по всему, рана раздражена и опухла.

Хотел бы я злиться на Фи за то, что она уничтожила меня прошлой ночью, но соперник во мне, тот, кто наслаждается хаосом, который приносит Кладбище, уважает ее за это. Если бы мы поменялись ролями, я бы поступил так же.

Мне просто, черт возьми, обидно, что это была она.

Эй, но раз я в тюрьме, мне больше никогда не придется иметь дело с Фи Ван Дорен.

Мелочи иногда могут спасти дерьмовые ситуации.

Тюремная камера обставлена скудновато: две скамейки, туалет в углу и маленькое окно высоко на стене, через которое проникает тонкий луч дневного света.

Ранее появившийся адреналин? Исчез, сменившись тяжелой, грызущей пустотой. Но я не могу отрицать, что почувствовал облегчение, и что не могу заставить себя почувствовать ни капли сожаления.

Здесь тихо, за исключением редких звуков шагов и приглушенных голосов снаружи.

Только я и мои мысли, единственный свидетель ярости и боли, которые так долго кипели во мне.

Мне нравится быть одному.

В тишине я могу быть тем, кем хочу.

Я и создатель, и наблюдатель, и архитектор своих собственных мыслей. Это убежище, где я могу дышать свободно и существовать без тяжести мира, давящей