Жестокие чувства - Агата Лав
– А сейчас остались места, где можно оказаться без связи?
– Да, можно найти, – Роман кивает. – Хотя сейчас без GPS, эхолота и AIS никто не выходит в море. Ну и штурманские часы. У меня есть часы с барометром и графиком приливов. Необходимая вещь, как и парусные перчатки. Без них можно за десять минут натереть руки в кровь. Канаты, особенно мокрые, режут как бритва.
Я с интересом слушаю его, чувствуя, как Лебедев расслабляется. Он разговаривает на определенно любимую тему, да и это действительно увлекательно. Мне интересно его слушать, хотя больше всего удовольствия доставляют его глаза, в которых появляется живой огонек. Он даже кажется моложе.
– Ветер может меняться каждую минуту. Ты должен уметь предугадывать…
Роман останавливается, отвлекаясь на экран сотового. Через мгновение он молча поднимается с места и отвечает на звонок. Его голос становится серьезным, даже холодным. Он чуть прищуривается, отворачивается от океана, уходит на шаг, на два… в сторону, где шум прибоя не заглушает слова. Я вижу, как он проводит рукой по волосам, чуть склоняет голову. Телефонный разговор явно касается бизнеса, и Лебедев снова напоминает серьезного игрока, у которого, как выразилась помощница, «руки по локоть в золоте».
Я провожаю его взглядом и уже собираюсь заняться завтраком, как вдруг чувствую на себе чей-то взгляд. Остро. Настойчиво. Почти на физическом уровне.
Я медленно оборачиваюсь и вижу его.
Третьяков.
Он стоит чуть поодаль, на веранде, у одного из дальних столиков. Одет в белую рубашку, которую он небрежно закатал до локтей и которая оттеняет его темный напряженный взгляд. Он смотрит на меня так, словно на моем лице появились новые черты. Я спокойно выдерживаю его взгляд, полный мрачного сосредоточения, и просто киваю в ответ. Хотя в прошлой жизни такой его взгляд мог обжечь меня сильнее, чем тропическое солнце.
Я понимаю, что он видел. Меня и Романа, как мило мы ворковали и трогали друг друга… Теплая улыбка на моих губах еще не успела исчезнуть. Наверное, я все еще переливаюсь как праздничная гирлянда после слов и прикосновений Романа.
И теперь Третьяков это видит.
Мы встречаемся взглядами.
Ни один из нас не отводит глаз.
Он идет ко мне. Его шаги уверенные, как всегда, но в них нет прежней легкости. Он сжимает челюсти, и я вижу, как напряжены его скулы. Что бы он ни думал сейчас, это явно не то, что можно назвать равнодушием.
Хотя я тоже далека от него. Чем ближе он становится, тем сложнее врать себе, что получится сыграть роль холодной стервы. Сердце все-таки сбивается с ритма. В груди разливается странная смесь тревоги, смущения и… какого-то опасного предвкушения. Я стою, не двигаясь, когда он приближается.
Жду, что он скажет.
Хочу, чтобы он начал первым. И не по той причине, что не знаю, с чего начать и как вообще сейчас вести себя, нет… Просто его первые слова – это маркер. Герман умеет владеть собой, умеет даже быть хладнокровным… вернее, он умеет заставлять себя быть таким. Ему сложно сдерживать порывы, сложно не действовать инстинктивно. Порой я приходила к выводу, что именно по этой причине он держит в своей команде Барковского. Тот хоть как-то уравновешивает характер своего босса, хотя Третьяков никогда не признается, что на него может иметь влияние кто-то другой.
– Тебе разве можно быть на солнце? – естественно, Герман начинает с вопроса и с требовательной интонации грозного босса.
Он коротко мажет внимательным взглядом по моему лицу и отворачивается к океану, словно умеет любоваться красивыми видами. Готова спорить, в этот момент он ничего не видит перед собой. Только дымку собственных тяжелых мыслей.
– Тут есть навес. – Я указываю на большие прямоугольные зонтики, которые способны выдержать даже штормовой ветер.
После чего все-таки переключаюсь на завтрак. Нет ничего хуже остывшей шакшуки. Или что это в тарелке? Вроде похоже, но, может, в этой стороне света для этого блюда придумали свое название.
– Значит, чувствуешь ты себя нормально, – сверху снова падает неласковый голос Третьякова.
Я не выдерживаю и поднимаю на него глаза.
– Мы на самом деле будем трепаться о моем здоровье? – спрашиваю его. – Тебе есть до него дело?
– Мне есть дело, – цедит Третьяков. – Мы здесь не просто так прохлаждаемся на курорте, если ты не забыла.
– Ах да, – я усмехаюсь и отправляю в рот кусочек помидора, заставляю себя почувствовать его вкус вместе с богатым зарядом приправ и только потом возвращаюсь к разговору с Германом. – Не беспокойся, моего здоровья хватит, чтобы улыбаться Лебедеву и раздвигать перед ним ноги.
Окончание фразы складывается само. Кажется, я не собиралась добавлять напряжения и дразнить Третьякова. Но вышло как вышло. И теперь пряная еда теряет всякий вкус, потому что наблюдать за реакцией Третьякова – это просто взрыв эмоций. Нет, он сохраняет лицо. Но мне хватает импульсов, первых секундных порывов, которые отпечатываются в его глазах и мимике…
Черт, он заигрался.
Обвел самого себя вокруг пальца.
Поверил, что сможет отдать меня другому, превратить в кусок мяса…
Но в его глазах мелькает огонь собственника. Там и ярость, и отрицание, и похоть, и жажда отыграть назад в ту же секунду, забрать меня и пометить…
– Значит, дело сдвинулось с мертвой точки? – с холодной усмешкой спрашивает Герман.
Он на автомате вытаскивает из кармана пачку и достает сигарету. Она вдруг ломается в его грубых пальцах. Герман кривится и отбрасывает половинки сигареты на стол, прямиком в тарелку с салфеткой, которую официант поставил для Лебедева.
– И сколько раз? – продолжает Третьяков.
– Что «сколько раз»?
– Сколько раз он поимел тебя, Алина?
– За эту ночь или вообще?
Мои слова звучат резко. Почти как выстрел. Я чувствую, как они разрезают воздух между нами. Герман напрягается, его кулаки сжимаются, а под глазами становится отчетливо видна тень бессонной ночи.
– Не играй со мной, – шипит он. – Тебе это не по плечу, уже проверили…
– Это ты играешь в меня, Герман. Но я согласна, игра выходит дерьмовая. Давай тогда остановимся? Прямо здесь и сейчас? Дальше будет хуже, мы оба это понимаем. А сейчас ты уже получил, что хотел. Тебе ведь не нужны никакие данные о Лебедеве от меня, ты просто хотел унизить меня, хотел доказать себе, что я для тебя теперь ничто. Настолько пустое место, что меня может использовать твой конкурент, как захочет. Хорошо, это сделано.
