Тени столь жестокие - Лив Зандер

Прислонив ладонь к его груди, я позволила дару вернуться в него. Оковы растворились сами собой, а глаза его вновь заполнились чёрной тьмой, от чего мои мышцы сжались. Возьмёт ли он меня за горло? Будет ли душить, пока зрение не затянет чёрными точками?

Когда он потянулся ко мне, я ждала пощёчины, но его пальцы лишь сомкнулись на моей шее. Малир притянул меня вниз, к своим губам. Он поцеловал меня, ладонью поглаживая мою задницу и прижимая меня к себе, усиливая давление там, где я жаждала больше всего.

— Я люблю тебя, — прошептал он сквозь поцелуи, двигая бёдрами в унисон с моими, посылая первые вспышки энергии прямо в мой клитор.

Когда я кончила, он обнял меня, крепко прижимая к себе. Так мы и остались, пока не спустилась ночь. Ничего не нужно было говорить — вся ложь стерлась между нами, остались только молча резонирующие истины.

Той ночью он взял меня снова — жёстко, с громкими шлепками по моей заднице и моими хриплыми стонами, от которых наша комната зазвучала весной.

И когда я наконец уснула на его груди, то сделала это под слова Марлы: «Только самая глубокая любовь способна причинить самую глубокую боль».

Любовь и боль.

Правда и ложь.

Свет и тьма.

Судьба и выбор.

Ничто из этого не было врагом; ничто не могло существовать без другого.

Вместе они составляли жизнь.

Глава 51



Малир

Наши дни, Вальтарис

На горячей аэримельской черепице я смотрел в ясное ночное небо с бурдюком вина в правой руке и своей предначертанной в левой. Мышцы были слабы от жара.

— Устала?

— Да, но слишком ленива, чтобы обернуться. — Галантия приподнялась на локте, выхватила у меня бурдюк и сделала хороший глоток сладкого красного ланайского. — Я бы не отказалась переночевать прямо здесь, на крыше.

На самой большой, что венчала храм под нами.

— Это заманчиво, знаю. Но я бы не советовал. Ничто так не выбивает душу, как случайно скатиться во сне и проснуться уже во время падения.

Она отпила ещё, потом вернула мне бурдюк с равнодушным пожатием плеч.

— Тогда я обернусь.

— И, может быть, как раз вовремя, чтобы воронья стая грохнулась на землю в облаке перьев. — Я приложил бурдюк к губам, позволяя сладкому красному стекать в горло и облегчать мысли. — Поверь мне, аноалея, ты была бы не первой, кто просыпается с парой переломов.

Она повернула голову на моей груди и улыбнулась мне снизу.

— С собственного опыта говоришь?

Я усмехнулся.

— Харлен как-то раз свалился с этой крыши, когда мы были маленькими. Уснул тёплым осенним днём. Руку сломал. Ты бы видела мою мать. Ярость её была так сильна, что она хотела его отхлестать, но не смогла — он и так стонал от боли.

Она тихо рассмеялась и прижалась ко мне крепче. Эти мгновения я любил больше всего. Тихие, когда слов мало, но сказано много. Когда мы заплетали друг другу волосы, делили еду, держали друг друга, засыпая. Обыденные вещи. Ведь в жизни куда больше обыденных мгновений, чем особенных, и я был жаден. Жаден проживать их все с той девочкой, что завладела моим сердцем с первого взгляда.

— У меня есть кое-что для тебя, — сказала она.

— Правда?

— Угу. — Чуть повернувшись, чтобы дотянуться до сумки на поясе платья, она достала браслет — нет, ожерелье — и помахала им у меня перед глазами. — Мой аноа всё время приносит мне осколки аэримеля, так что я сделала это для тебя. Взамен амулета, который ты столько лет хранил за меня.

Жар черепицы пробрался глубже, до самого сердца, заливая его чувством, что я любим. Я провёл пальцами по осколкам аэримеля, закреплённым в медных, кажется, гнёздах и подвешенным на кожаный шнур. Мой первый подарок на ухаживания.

Одно это делало его самым драгоценным из всего, что я когда-либо получал. Но в тот миг она подарила мне ещё кое-что, отчего у меня перехватило дыхание: просунула свои голые пальчики под мою икру, и даже кожа брюк не могла укрыть меня от их ледяного холода. Да я и не хотел.

Я надел ожерелье, позволяя ему скользнуть на шею, и прижал ногу, чтобы согреть её.

— Красиво. Спасибо.

Она придвинулась ещё ближе. Крыша всё ещё хранила тепло после солнечного весеннего дня, но здесь, наверху, тянуло прохладой. Рядом, у самого края, наши аноа жались друг к другу — белая птичка между двумя чёрными самцами. Оба нежно чистили её перья, издавая тихое воркование. Пока где-то в темноте не шевельнулась крупная птица — сова, наверное, — и тогда они растворились и вернулись к нам.

Галантия раздула ноздри.

— Чуешь запах?

Я не сдержал улыбки — этот вопрос теперь звучал от неё по несколько раз в неделю, пока она привыкала к обострённым чувствам.

— Не скажу, что да.

— Запечённые яблоки с коричневым сахаром, — сказала она и посмотрела в сторону крепости, хоть отсюда её всё равно невозможно было разглядеть, даже если Вальтарис снова сиял — ни одно окно не оставалось тёмным ночью. — Думаешь, Марла снова запекла яблоки?

— Есть только один способ узнать, — ответил я.

Она медленно поднялась и глянула на меня сверху вниз, надевая обувь.

— Идёшь?

— Чуть позже. Я бы остался ещё ненадолго, если не возражаешь.

— Значит, мне яблок больше достанется. — Она пожала плечами, её голос скользнул между белыми и чёрными перьями, и она взмыла в воздух, забирая с собой аноа Себиана.

Я смотрел ей вслед — её вороньей стае, где чёрный ворон едва поспевал за пятью белыми, — и улыбался небу.

— Надеюсь, ты сейчас это видел. Уверен, она уже сотню раз просовывала свои пальцы под мою икру, пока я спал. Я рад, что хоть раз застал это в яви. Но, брат, как ты терпел это? Её пальцы просто ледяные.

Себиан не ответил.

Но это было не важно.

Я знал, что он слушал, смотрел, наверное, ржал до усрачки каждый раз, когда мы с Галантией спорили из-за самых нелепых вещей, только чтобы через пять минут начать трахаться.

Иногда нежно.

Чаще — грубо.

Так, что её задница краснела, голос садился, а киска ныла. Но я не Домрен. Я всегда целовал её между этим, говорил, как сильно люблю, уверял, что позабочусь о ней после. И всегда заботился — мыл её, смазывал мазью следы, что оставила моя любовь. Потом целовал и держал её в объятиях, пока она засыпала.