Спасение для лжепринцессы - Ульяна Муратова
– Да встань ты, – раздражённо прошипела Ваендис, вздёргивая меня на ноги. – На, держи. Завтра утром придёшь сюда с вещами, поняла? До утра этого хватит. Всё, иди, у нас действительно важные гости.
Она вложила мне в руку два до боли знакомых батончика. Я сжала их в ладони. Рот мгновенно наполнился слюной. Зрение стало резким и чётким, конфеты на ладони словно обвёл тушью сумасшедший художник. Я осторожно разломила одну и полной грудью вдохнула восхитительный, яркий запах льифа. Горько-сладкий, божественно-ядовитый, маняще-запретный.
Я знала, что стоит засунуть батончик в рот, как все мучения закончатся.
Поднесла его к лицу и снова вдохнула.
Искушение было слишком сильным, чтобы устоять.
Глава 22. Расплата
Всё дальнейшее я видела словно на мутном экране старого лампового телевизора. Две незаметные тени вдруг обрели цвет и плотность, скользнули к Ваендис и оттеснили её от входа в Золотой дом. Она возмущённо зашипела и воинственно вскинула руку, но моё зрение уже сфокусировалось на другом. Всё остальное стало лишь фоном, размазалось, замылилось, слилось в пёстрый шум. Я смотрела на батончики в своей руке. Не видела, что сзади подошёл Мейер, только почувствовала, как на живот привычно легла тяжёлая рука, и услышала знакомый до мурашек голос:
– Оно того не стоит.
Умом я понимала. Хотела бросить чёртовы конфеты в лужу у крыльца, но не могла. Хотела отшвырнуть подальше, но безвольно держала в ладони. Хотела растоптать ногами, но вместо этого как завороженная вдыхала знакомый аромат. Всё тело реагировало на близость наркотика, как на самую возбуждающую эротическую сцену: сладкой судорогой скрутило живот, напряглись соски, губы налились кровью в ожидании изысканно горького, дурманящего вкуса. От предвкушения удовольствия даже перестали трястись руки.
Мейер не пытался отнять батончики, хотя с лёгкостью мог бы это сделать. Он ждал, когда я сама решусь избавиться от них. А я всё тянула, спорила с собой и проигрывала в этом споре. А потом к нам подошёл сыскарь в пёстрой униформе и что-то сказал, но сквозь шум в ушах слов было не разобрать. Я понимала, что должна сделать. Пересилить зависимость, оказаться выше неё, отдать батончики. Но я так устала! Мне так хотелось хоть на минуту перестать чувствовать всю эту боль и тяжесть…
Наверное, я бы сдалась, если бы не голос за спиной:
– Я с тобой. Ты самая невероятно восхитительная женщина на свете. Я помогу тебе справиться с тем, что будет дальше.
Я почти повисла на руке Мейера и чувствовала его ровное дыхание и сердцебиение за спиной. Чувствовала его силу и уверенность. И ту опору, которую не нашла в себя, я обрела в нём. Протянула дрожащую руку и вложила батончики в ладонь сыскаря. Обернулась к Мейеру, зарылась лицом в плащ на его груди и горько, отчаянно разрыдалась.
Из Золотого дома послышались визги, что-то загрохотало, краем глаза я видела вспыхивающую магию, но Мейер уже уносил меня прочь. Обратно в клинику.
Следующие два дня я запомнила смутно, и в то же время в память отчётливо врезалось ощущение: мне было очень плохо. Так плохо, что без слова на букву «Х» тут не обойтись, но принцессы вряд ли матерятся, даже если они фальшивые. Я представляла собой живое пособие на тему «Наркотики – зло».
Измучив себя, Мейера и персонал клиники, на третью ночь я наконец смогла уснуть.
И это было победой. Тяжёлой, вымученной победой. О, как сладко спать! Только новоиспечённые родители знают, насколько бесценен на самом деле сон. Спала я как младенец – вздрагивала, просыпалась, плакала от обиды на то, что проснулась, снова забывалась коротким рваным сном и снова просыпалась, теперь уже от голода.
В таком лоскутном сне прошли сутки, едва ли за них я бодрствовала больше пары часов. Под вечер третьего дня стало легче.
– Завтра будет суд, – напомнил Мейер, вынимая меня из ванной. – Можем перенести заседание, если ты не в состоянии идти. Нет смысла себя мучить ещё раз.
Он поставил меня на коврик и завернул в большое мягкое полотенце. В голове немного шумело, но сегодня самочувствие было в сто раз лучше, чем вчера.
– Нет. Давай с этим разберёмся. А ещё лучше давай я заберу заявление…
Забрать заявление хотелось по двум причинам: я слишком сильно устала от всех этих разборок и хотела увидеть, не изменится ли после этого отношение Мейера. Он пока вёл себя идеально. Не отходил ни на шаг, поил, пытался кормить и носил в ванную. И всё это нежно, без упрёков, ропота и раздражения. Настолько изумительно заботливо, что верилось с трудом.
– Так это не работает, – улыбнулся Мейер. – Если заявление подано, должно состояться заседание. Не переживай, самое страшное, что они мне сделают – выкинут из списка на право ухаживания за переселенкой. А мне, собственно, этот список больше и не нужен. Я своё счастье уже нашёл.
Подхалим! Но такой хороший, прямо ух. Меня, конечно, до сих пор штормило, и настроение было странным. Когда Мейер прижимал меня к груди, порой всё-таки хотелось совершить насильственные действия несексуального характера и огреть его табуреткой, хотя даже сквозь призму изменённого сознания я понимала, что это было бы несправедливо. Однако сегодня карусель бесконечного ПМСа, кажется, изволила остановиться. Злиться на Мейера я уже не могла – устала. Хотелось не застревать в прошлом, а двигаться дальше, тем более что он извинился. Много раз. Очень много раз.
– Спасибо, – перехватила я у него полотенце. – За всё спасибо.
Я плавно к нему прижалась и обняла обеими руками. Мейер потерянно замер. Не ожидал, вероятно, благодарности, потому что последние два дня слышал только упрёки, стоны и жалобы.
– Не за что. Мне нравится о тебе заботиться. Ты такая хрупкая и… ранимая.
Прекрасные эвфемизмы для слов «ноющая» и «капризная».
– Отнесёшь меня в постель? – ласково попросила я.
Ходить-то я уже прекрасно могла, но хотелось на ручки. А ещё хотелось поесть и вволю нанежиться в объятиях своего вилерианца, и сложно было определиться: сожрать Мейера или вероломно лишить невинности. Оба варианта имели свои весомые плюсы.
– Конечно, – он легко подхватил меня под место, успешно находящее для себя приключения, и вынес в спальню.
Полотенце сползло, но я коварно не стала его поправлять. Усадив меня на постель, Мейер заметил творящееся непотребство, чуть порозовел и очень
