Сферы влияния - Екатерина Сергеевна Коновалова (Гитман)
— Жизнь и смерть Ирэн Адлер были делом государственной важности, — как бы извиняясь, сказал Майкрофт.
Гермиона продолжала, не отрываясь, смотреть в его глаза, где постепенно расширяющийся зрачок закрывал светящуюся радужку, и, словно действительно под гипнозом, нетвердо, почти не чувствуя тела, сделала шаг вперед и спросила тихо:
— А дело государственной важности значимее, чем сердце мистера Майкрофта Холмса?
— Что такое одно сердце в сравнении с жизнями и судьбами миллионов подданных Ее Величества? — пожал он плечами и тоже сделал шаг вперед.
Какие там пять футов! Между ними оставалось, кажется, не больше трех, чуть больше расстояния вытянутой руки.
— Они здесь ни при чём, — наверное, это сказала не Гермиона, а Та, Другая, потому что сама Гермиона не могла сказать ни слова.
Она кожей, бегущей по сосудам кровью ощущала, как расстояние в три фута уменьшается, сжимается, мучительно медленно, но неотвратимо. Она чувствовала аромат одеколона Майкрофта — сладко-древесные нотки ощущались отчетливее и реальнее, чем весь окружающий мир.
— Гермиона, — произнес Майкрофт, и, конечно, его голос не дрогнул, как будто они все еще говорили о семейных праздниках, — должен признаться, я испытываю отвращение не только к Рождеству, вообще ко всем подаркам и… увеселениям.
— В таком случае, — ее собственный голос был далеко не так тверд, — хорошо, что я не захватила открытку.
— Боже правый, очень хорошо! — совсем тихо согласился Майкрофт.
Гермиона протянула руку и коснулась его прохладной ладони. Указательным пальцем провела линию вниз, по костяшкам пальцев, потом по удлиненным фалангам, к ухоженным ногтям.
Майкрофт осторожно перехватил ее руку другой рукой, но не оттолкнул, а напротив, удержал.
— Полагаю, мне стоит спросить, — сказал он, и, слава Мерлину, в этот раз слова дались ему непросто, — не имеете ли вы возражений…
Уши и щеки Гермионы вспыхнули от стыда, горло перехватило, и в этот момент Майкрофт осторожно дотронулся до ее подбородка, удерживая ее голову, не позволяя отвести взгляда.
— Не имеете ли вы возражений против того, что наши отношения примут менее формальный характер, — его глаза были совершенно черными, на лбу и на висках виднелись капельки пота, пальцы, касавшиеся ее лица, слегка, но все-таки ощутимо подрагивали, однако он договорил эту в высшей степени чопорную, холодную, формальную фразу до конца, и что-то подсказывало, что ему действительно важно услышать ответ.
— Никаких возражений, — шепотом, сдавленно сказала она, не в силах даже моргнуть, не то, что закрыть глаза.
Майкрофт медленно наклонился, заставляя ее остро почувствовать их значительную разницу в росте, и осторожно, с той же сдержанностью, которая всегда отличала его рукопожатия, коснулся губами ее губ, удерживая ее руку в своей. Вторая ее рука безвольно повисла плетью, и Гермиона не могла даже шевельнуть ей.
Можно целовать со страстью, можно — с нежностью, со злобой, в конце концов, но, пожалуй, во всем мире один только Майкрофт Холмс мог поцеловать с математически-точным расчетом, выверяя каждое прикосновение и отслеживая внимательными черными глазами-тоннелями каждую ее реакцию, каждую эмоцию.
Гермиона была бы рада зажмуриться и отдаться чувствам, значительно более явным, чем любые слова, если бы только не эти глаза. Чудилось, что стоит ей прервать зрительный контакт хотя бы на мгновение — и партия будет проиграна, хотя на доску еще даже не поставили фигуры.
И все-таки именно она разорвала поцелуй, нервно облизнула губы и сказала:
— Однажды вы заверили меня, что, если потребуется, ваша спальня будет в моем распоряжении.
На лице Майкрофта проступило неприкрытое выражение довольства.
— Я не даю обещаний, которые не могу сдержать, — согласился он. — Она в полном вашем распоряжении.
От кабинета до спальни было идти совсем недолго, порыв страсти и вовсе мог бы смести всякие воспоминания об этом пути, но Майкрофт и порывы — не то, что могло бы действительно совмещаться. Они шли спокойно, он открывал перед ней двери с непринужденностью джентльмена, сопровождающего даму на светском мероприятии. И Гермионе невольно на ум снова пришли злосчастные гравюры, встали перед глазами с такой живостью, что она, не сдержавшись, всхлипнула от смеха.
Майкрофт распахнул дверь спальни и с любопытством взглянул на Гермиону, но она покачала головой и сказала:
— Как я могла всерьез принять эту комнату за гостевую спальню?
— Боюсь, что невнимание к деталям — явление, распространенное повсеместно и затрагивающее даже наиболее интеллектуальных представителей человечества, — заметил Майкрофт, закрывая дверь, и, словно внезапно утратив спокойную решимость, которая владела им еще недавно, отошел к книжным полкам.
— Вас это, конечно, не касается, — сообщила Гермиона.
— Конечно.
— Временами мне кажется, — сказала она, вынужденная, не имея смелости подойти к книгам, изучать спину Майкрофта, — что вы делаете мне комплименты.
— А потом?
— А потом, что утонченным образом пытаетесь меня оскорбить.
Спина дернулась.
— Комплимент и оскорбление имеют больше общего, чем кажется на первый взгляд. И первое, и второе по существу являются видами субъективной оценки личности.
Гермиона улыбнулась. Неожиданно ей стало спокойно и легко — здесь, в этой комнате, игры Майкрофта не могли иметь того же значения, что и в его кабинете. Здесь она была сильнее.
Она подошла к нему, положила руку на ощутимо теплое даже сквозь рубашку плечо и спросила:
— Как отличить одно от другого?
— Очевидно, — Майкрофт повернул голову, и теперь ей был виден его профиль, — по контексту.
Контекст не был рассчитан на воображаемых листах, не был разыгран на одной из сотни досок. Если маски и были, они расплавились, стекли восковыми дорожками на паркет, прожгли холодные простыни узкой кровати.
Галстучная булавка совсем неосторожно, непродуманно упала на пол, звякнула, заставляя их обоих вздрогнуть, но тут же была забыта, оставлена лежать без дела, потому что узкая полоска синего галстука змеей сползла по рубашке, потому что жилет был снят и (все-таки!) аккуратно отложен на тумбочку, а свитер Гермионы был отброшен за ненадобностью.
Поцелуй больше не был прохладным. Жар, который ощущала Гермиона во всем теле, передавался Майкрофту, он напитывался им, как если бы он (Мерлин, что за бред?) действительно был рептилией, оживающей от чужого тепла.
Еще дважды в комнате прозвучали голоса.
Первый раз, когда Майкрофт остановился, потянулся к тумбочке, и Гермиона, кажется, не столько угадала, сколько прочитала в его сознании причину, затем охнула:
— Я помню, что магглы… Мерлин, есть же магия!
И второй раз, когда она сама замерла, укоризненно взглянула на люстру и щелкнула пальцами:
