Община Св. Георгия. Роман-сериал. Второй сезон - Татьяна Юрьевна Соломатина
Концевич встретил Белозерского в тесной тёмной прихожей.
– Заходи, заходи! – поприветствовал он коллегу. – Обитель немного отличается от привычных тебе хором, но…
– Митя, перестань ёрничать! – упавшим голосом перебил Александр Николаевич.
Концевич моментально стал мил и прост, неожиданно обаятелен.
– Прости! Но если ты решительно намерен вписаться в рамки жалованья, лучшего варианта тебе не найти. И меня ты изрядно выручишь. Самому мне целую квартиру не потянуть, а сосед намедни съехал.
– Куда? – механически поинтересовался Белозерский.
– Прямиком в мертвецкую. Славный был парень, на юридическом учился. Талантище. Языков знал дюжину. Да вот запойный. И не из таких, кто тихо пьёт положенное время, бурча в кругу близких или сам с собой. А из тех, кто на поиск приключений отправляется. Нашёл, само собой. Порезали в подворотне. Пройдём во хоромы, что ли!
Александр Николаевич твёрдо решил ничему не удивляться. Он и прежде знал, что жизнь разная. Он много читал. Не слеп. Не в коконе живёт. Он же врач! Он видел в университетской клинике изнанку жизни. Но… нет. Оказалось, что в коконе, подглядывая оттуда через проверченные дырочки.
Зашли в комнату. Концевич зажёг керосинку. Полумрак слегка пожелтел. Обшарпанное помещение. Колченогая мебель, самая необходимая: кровать, стол, стул. Чудовищно грязное окно. Наверное, и всё остальное такое же, так что и хорошо, что полумрак. Дмитрий Петрович цепко наблюдал за Белозерским. И таиться не надо было. Александр Николаевич все силы бросил на то, чтобы справиться с серией настигших его культурных шоков. Но он хорошо держал удар, боксировать учился у Эрнеста Ивановича Лусталло. Правда, русский кулачный бой был Сашке как-то ближе, но отец настоял на французском боксе, включив эту дисциплину в прочие спортивные занятия сына.
– Обстановка самая спартанская! – пошутил он, поставив саквояж на стол. На пол не рискнул. Протянул руку Концевичу: – Привет, сосед!
– Остаёшься, значит? Ну, с новосельицем!
Пожали друг другу руки.
– Переезд полагается спрыснуть! – тоном, не терпящим возражений, заявил Белозерский.
Концевич и не возражал. Он надеялся, что Белозерский поведёт его в «Палкин». Но Александр Николаевич твёрдо решил не выходить из положенного ресурса и потащил Дмитрия Петровича в тот самый трактир, где они однажды уже побывали. Признаться, отчасти Белозерским двигало то, что ему там понравилось, как это ни удивительно. А после он и к Вере Игнатьевне заявился, на коленках ползал, пьяный в дым, весёлый и счастливый.
Он запретил себе думать о Вере, но что делать, если она поселилась в его голове, в его сердце, да и во всём его теле.
Александр Николаевич вошёл в непотребный кабак смело. Странно, но здесь ему было совсем не страшно. Вот маленькая девочка в ночном дворе, зарезанный студент или жалкая комната – это страшно. А здесь… Разум Александра Николаевича воспринимал это место не как часть убогой жизни, а как ярмарочное представление, балаган, который так по сердцу русскому человеку. Шум, гам, и кажется, что всё не по-настоящему здесь, что всё это – представление на базарной площади. И что неловко шлёпнувшийся на скамью рядом с Белозерским мелкий пьяный человечишко – всего-навсего персонаж дель арте, он играет роль в «учёной комедии» венецианского карнавала, запутывает и без того не слишком чётко заданный сюжет, выполняя забавные трюки, сдабривая их отнюдь не изящной, но добротной сатирой. Не может же всамделишный живой человек быть таким. Не может с настолько напыщенной надрывной позой представляться всерьёз.
– Потапов! Титулярный советник! Осмелюсь узнать, служить изволите?
– Доктор Белозерский! – отрапортовал Александр Николаевич, приходя в какую-то нелепую весёлость.
Неожиданно Концевич, лицо которого с момента прихода в трактир было безмерно презрительным, смягчился и стал похож на вполне добродушного человека. Обратился к пьянице будто бы с состраданием:
– Фрол Никитич, шёл бы ты домой, а? Супруга твоя из сил выбивается, а ты здесь торчишь.
Широким, размашистым театральным жестом Фрол Никитич Потапов (вовсе не комедийный персонаж) отмахнулся от Концевича и снова воззвал к Белозерскому:
– Стало быть, тоже доктор. Осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Опытность моя отличает в вас человека душевного и, в отличие от некоторых, – он презрительно зыркнул на Концевича, – небезразличного! Супруга моя…
Дмитрий Петрович дал Потапову рубль. Несмотря на только что обозначенное презрение, Фрол Никитич рубль принял. Это удивило Белозерского, который всё никак не мог поверить в реальность происходящего. Почему-то подумалось, что Достоевский – вылитая комедия дель арте, а комедия дель арте – вылитый Достоевский. И чтобы понять реальность, надо в ней пожить, тогда и книги оживут. И только те книги живы, что написаны прожившими, оставшимися в живых… Ерунда всякая крутилась.
Принесли графин водки, Белозерский немедленно опрокинул стопку. Закусил поданным груздем. Фрол Никитич жадно уставился на графин.
– Не наливай ему, – предупредил Концевич.
Не поблагодарив Дмитрия Петровича за рубль, Фрол Никитич, сглотнув слюну и патетически воздев руки, снова-здорово обратился к Белозерскому:
– Бедность не порок, это истина! Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче. Но нищета, милостивый государь, нищета – порок-с! В бедности ещё можно сохранить благородство, в нищете же – никогда и никто! И отсюда питейное!
– Иди, иди, философ, – строго окоротил Концевич. – Хочешь, детям рубль отнести, а хочешь – выпить закажи. Твой выбор. Только отлепись, бога ради!
Титулярный советник Потапов махнул на Дмитрия Петровича рукой, как будто разгребая муть перед глазами, нетвёрдо встал и пошёл на выход. Но у самой двери резко развернулся и ринулся к свободному столику, вопя с таким отчаянием, будто пропивает состояние:
– Половой!
– Понятно. Что и требовалось доказать, – пробормотал Концевич.
Белозерский налил себе и товарищу. И так прежде неприлично поступил, употребив в одну харю, из-за какой-то навалившейся оглушённости. Будто река сознания, до того текшая широко и привольно, вдруг сделала резкий поворот в извилистое тесное русло, и всё забурлило, полетело кувырком.
Чокнулись, опрокинули. Белозерский захрустел груздем. Концевич так и не утратил своей брезгливости и к закуске не притронулся. И, надо сказать, завидовали
