Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович
– Нет, другой человек.
«Хорошо же он погулял в своё время!» – подумал Мора.
– Расскажете? – спросил он.
И Рене ответил, неспешно поворачивая колбу над огнём:
– Если хочешь. Странно, что ты просишь, я думал, ты ненавидишь меня – за подобные истории, ведь они идут вразрез с твоим понятием чести. Но только когда сварится клей, мне придётся намазаться им и умолкнуть – чтобы челюсть не отклеилась, от этих… корешков.
– И как же Гасси оставил вам те отметины?
Мора отошёл, присел на подоконник, как только что Рене, и приготовился слушать.
То был год тридцать четвёртый, второй наш год в Петербурге.
В тот год все мечты упали к ногам – и давние, выстраданные, и затаённые, и нечаянные, все, все, кроме разве что одной. Вот, например, наконец-то, по прошествии десяти, нет, двенадцати лет, удалось получить митридат, столь желанное противоядие от тофаны. И это было – лучшее. Остальное досталось как бы на сдачу, с этого большого, главного счастья. Новый дом, выстроенный знаменитым Растрелли – даже ты должен знать об этом итальянском архитектурном божестве – мой маленький замок, изящная шкатулка, драгоценная табакерка, из тех, в которых кружится под музыку маленькая танцовщица. И бесконечные кредиты для самой маленькой танцовщицы, вернее, маленькой марионетки – любовь её величества, дружба мудрейшего из министров, благосклонность первой красавицы двора.
И любовь моего Гасси.
Нет, Гасси – это не тот, о ком ты подумал, не наш герцог, да тогда герцог ещё и не был герцогом, он был графом, что тоже немало, и он даже не глядел в мою сторону, а когда глядел, и в упор не видел. И правильно делал, думаешь ты, несомненно.
Гасси – такое же имя-подделка, как и Рене, Рене – франкофонная обманка, Гасси – англоманская обманка. Его звали Карл Густав, так почти всегда называют старших в роду, старших и первых. И он был первым, всегда, во всём, первый не после бога, но вместо. Первый среди политиков, первый среди галантов. Первый на родине своей – первый землевладелец, первый судья и первый палач. Первым алхимиком – нет, он не был, но желал бы стать, всё не хватало времени на экзерсисы…
Государыня выделяла его, любила более всех своих избранников. Всё ему дозволяла. Нас было у неё четверо, но потом Корф был отослан, и осталось трое – первый, Гасси, и двое других, граф Эрик, тот самый, что теперь герцог. И твой покорный слуга. Она любила Гасси, двое других были только игрушки, от полноты жизни. А сам Гасси любил политику, интриги, дипломатические разъезды, тайные переговоры, в масках, на задворках машкерадов, или в захолустных постоялых дворах. Он, как те римские авгуры, желал запустить свои пальцы в дымящееся чрево большой политики и по горячим её потрохам предугадывать судьбы мира. А мне, лентяю и трусишке, нравилось смотреть на мир из-за его спины, положив подбородок на его плечо. Но он любил меня и таким.
Гасси и подарки просил от её величества – не такие, как обычно клянчат фавориты. Не авуары, не цацки, не деньги и даже не купель в форме морской раковины – а я-то как раз и выпросил себе такую. Гасси пожелал для себя место посланника в Польше, на выборах польского круля. И государыня даровала ему это место вместе с правом развязать войну, да, ты угадал, он потом не удержался и развязал-таки эту несчастную войну, конечно. Но это было потом, в отместку, когда всё было кончено. А пока…
Гасси уехал на выборы, я остался. Он ведь никак не мог забрать меня с собою. Мы глядели на снег, на дорогу, изрезанную санными полозьями, как спина каторжника израненная ударами кнута. Глядели каждый из своего окна, каждый в своей стране, и каждый день писали друг другу письма.
Увы, мой Гасси любил играть в политику, но не умел, на деле оказалось, что он лишь мнил себя первым и главным. Цесарские дипломаты, польские паны – они дорого продавали себя, но потом, как твои барыжки, Мора, отдавали совсем не тот хабар. Он писал мне каждый день, и каждый день я читал о том, как рассыпаются его иллюзии. Я так желал помочь ему… Я негодный политик, но я знаю родословные всех европейских домов, я нарисовал для Гасси генеалогические древа всех его польских союзников, как они переплетаются ветвями с другими деревьями, родословными польских его врагов. Так крысы в подвале иногда срастаются боками и хвостами, образуя так называемого крысиного короля. Я хотел предупредить его – нет у тебя друзей, все они там – одно и то же. Но он, наверное, знал и так.
Он проиграл польские выборы, всю свою миссию, всего себя. Поляки выбрали круля – и не того. И господин посол не стерпел унижения, он отворил шкатулку Пандоры, он призвал в Варшаву русские войска. И получил удар наотмашь от подстреленного им хищника, удар когтистой лапы, последний и смертельный.
Он пришёл в мою комнату – прежде, чем явиться к царице. Измученный смертельно, и ядом, и собственными бездарными противоядиями. Он провёл всю ночь в дороге, в санях, в скором дипломатическом поезде – это такой кожаный гробик, в нём лежишь, как при последнем упокоении, между печками и пистолетом, под вой волков. Иногда от волков приходится и отстреливаться.
Он вошёл ко мне в четыре пополуночи, почти под утро. «Я умираю, я отравлен». У него было лицо, как чёрный муар – я ведь учил тебя, ты знаешь, отчего бывают такие лица. Польские его союзники… Я предложил ему свой митридат, но Гасси отмахнулся от помощи, и с таким презрением. Возможно, я мало и плохо просил его, но бог ты мой… Он всегда презирал меня, не видел равным, он одержим был мною, но, кажется, даже не считал меня при этом в полной мере человеком, только куклой, пустым петиметром, ни на что не способным, тем более – сделать хороший антидот. Как я ни умолял его, он даже не слушал. «Твои противоядия – невероятная дрянь, как фоски, что всегда оказываются у тебя на руках, когда ты играешь в экарте». Вот что он говорил. И я был для него – фоска, ничтожная карта, он всегда бесконечно любил меня и бесконечно презирал одновременно. «Jeune ´etourdi, sans esprit, mal-fait, laid» – так говорил он мне, даже в лучшие наши минуты, это из письма одного моего…
