Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович
– Кто он из пьесы? Король или Тарталья? – тут же спросил Шкленарж.
– А вот бог весть. В пьесе Тарталья приходит к королеве – после того, как дух его вселился в тело короля, её супруга. И королева видит, что муж её уже не тот человек… Что перед нею – другой… Она узнаёт его тело, но не узнает – души. А потом к бедной женщине является старый нищий – и вот в нём-то она и видит своего любимого…
– Что же было у вас такое – после чего сочинили подобную пьесу?
– Его светлость женился по любви, на одной из своих фрейлин, – на ухо собеседнику прошептал Даль Ольо. – А через месяц его дукесита сошла с ума. Она утверждала, что душа её мужа покинула его бедное тело и вошла в тело какого-то… Тут даже деликатно и не скажешь, кого. То ли в старьёвщика, то ли в божедома – дукесита чуть не бежала потом с этим отребьем. Конечно, далее последовала поимка, монастырь – для неё, для отребья – плети и петля… Жестокая игра эта пьеса, друг мой – и все мы следим сейчас, как мужественно держится его светлость. Ведь граф Гоцци вложил персты в его свежую рану…
– А кто вселился в тело светлости? – спросил любознательный Шкленарж. – Ну, в жизни, по версии его безумной супруги?
Даль Ольо задумался, вспоминая.
– Пернель, управляющий имением, – припомнил он наконец. – Он умер, и верно, за пару дней до этой истории. Он был заика, и наша светлость с недавнего времени тоже начали заикаться… Вы хотите сказать…
– Конечно же, нет, – рассмеялся Шкленарж. – Я не верю в блуждающие души, несмотря на все пикантные совпадения. Всё это цыганские сказки, бред чернокнижников, не более того. А имя Тарталья – значит злодей, персона без сердца?
– Нет, дотторе, по-итальянски Тарталья – это просто заика.
– Странно, папи говорил мне, что Тарталья – это злодей, коварный обманщик. Или Тартюф? Чёрт, не помню…
На сцене тем временем старик-попрошайка явился в покои королевы, и актриса, мясистая блондинка, произносившая свои реплики с нарочитым немецким шипением – начала с ним пространный диалог.
Дотторе Шкленарж снова скосил глаза на герцогскую ложу – его светлость истерически обмахивался веером – так, что в ушах его вздрагивали серьги. Дамы не сводили с патрона глаз. И весь театр, наверное, крутил головами – то на него смотрели, то на сцену.
В разгар объяснений, узнаваний, признаний двух героев, королевы и нищего, того, что с душою короля, на сцене появился и третий. Король – но теперь этот актёр заикался, как прежде заикался несчастный чёрный Тарталья. Так, наверное, создатели пьесы очертили неповторимый рисунок переселённой души.
– Изменники! – воскликнул король-злодей патетически и бессильно. – В т-тюрьму, на п-плаху!..
И тотчас в герцогской ложе рухнуло тело, под томный шелест перьев и кружев.
– Вашу руку! – прошептал яростно граф.
Шкленарж протянул ему набелённую узкую руку, и Даль Ольо по одному принялся сдёргивать с неё перстни.
– Всё как вы просили, у тех, что с красными камнями, срок месяц, а те, что с чёрными, действуют быстро, день-два, и встанет сердце, – деловитой, почти бесшумной скороговоркой пояснял дотторе, покорно шевеля освобождаемыми пальцами. Даль Ольо не стал надевать его перстни, ссыпал в карман, снял с пухлого своего мизинца кольцо с сияющим крупным бриллиантом и церемонно надел Шкленаржу на безымянный палец.
– Для вашего почтенного папи, дотторе… И поцелуйте его от меня.
Как ненавидел он этого его папи! Вот уж был человек – бесчувственный, бесстрастный, с кукишем вместо сердца. Дотторе-сынишка нравился ему, наивный, даже добрый хитрец, забавный интриган. А его отец – и отец ли? – был змея, кукловод, алчное чудовище – и автор всех этих ядов, спрятанных под чёрными и под красными камнями. Алхимик, холодный убийца. Как боялся его Даль Ольо, и как же – незапамятно давно – любил…
Спектакль не прервался, хоть дамы и реяли в ложе заботливыми крылами над павшим своим сокровищем, словно наседки.
Дотторе Шкленарж вгляделся, сощурив ресницы, в блистающий на пальце камень – и остался доволен.
– Спасибо, граф, – произнёс он весело, – но теперь-то я вынужден вас оставить.
– И не досмотрите пьесу?
– А что досматривать? – с наивной грубостью удивился дотторе. – При подобном раскладе дальше последует разве что бог из машины – а на такое смотреть неинтересно. Мой добрый папи говорит, что бог из машины – приём, выдающий беспомощность драматурга.
Граф поднял брови – а ведь мальчик, кажется, угадал. Графу Гоцци оставалось только выпустить на сцену бога из машины – иначе сюжетные нити никак не развязывались.
– Ваш добрый папи знает о драме всё, – не без горечи признал Даль Ольо, – и весьма искушён в создании сюжетных поворотов. Не забудьте – поцелуйте же его за меня.
– Если он изволит даться, – рассмеялся Шкленарж и протянул графу руку для пожатия, на этот раз на прощание.
Бриллиант перевернулся на его пальце, уткнувшись в ладонь – так свободно сидело кольцо.
– Прощайте, дотторе… – Даль Ольо нежно пожал протянутую руку. – Вы успеете вернуться ко мне, если папи ваш останется недоволен оплатой. Я остаюсь в ложе до конца спектакля.
– Надеюсь, мне не придётся возвращаться.
Дотторе надел кокетливую серебристую шляпу, задорно приподнял её над головой, прощаясь, и выскользнул вон.
Дотторе Шкленарж сбежал со ступеней, мгновенно оценив в толпе перед театром всех соглядатаев и всех хорошеньких девиц. От каналов пахло сыростью, солью близкого моря, йодом водорослей и, увы, всем тем, что в каналах изволило плавать.
Дотторе свесился с моста, как кукушка свешивается из часов, и совсем по-разбойничьи свистнул. Из-под моста немедленно выползла лодочка и прижалась к намокшим доскам причала. В лодке сидел гондольер – матёрый медвежеватый человечище, но облачённый в чистокровное венецианское домино.
– Лёвка! – по-русски восхитился дотторе. – Лодочка, плащик… И где ты только взял?
– Сам-то как думаешь? – тоже по-русски откликнулся лодочник. – Прыгай давай, барин, хватит языком чесать.
Обращение «барин» в Лёвкином исполнении звучало как издёвка.
Лёгкий стремительный дотторе змеёй скользнул в лодку, присел на самый край скамейки, словно вот-вот его сгонят. Гондольер оттолкнулся веслом, и лодочка поползла по лазурной воде, среди плавающих цветов, перчаток, котят и кое-чего похуже.
– Мы счастливы? – спросил басом Лёвка.
– Счастливы, – на выдохе согласился дотторе.
Он сидел, обняв колени, мечтательно вглядываясь в восходящую молодую луну.
Вечер прихлопнул город, словно муху, душной тёмной ладонью. Хорошо было плыть – в мерцающей мутной воде, в ущелье тёмных, мхом заросших домов. Окошки кое-где тепло и уютно светились, и люди в них
