Мертвые мальчишки Гровроуза - Gadezz
По неизвестной причине некоторые из людей восприимчивее к нежизни, чем остальные. Чувствуют они нас, мертвых мальчишек, подобно землистому аромату роз, пропитавшему после похорон ткань костюма. Уходишь с кладбища и запах уносишь с собой. Хочется верить, что именно так мы и ощущаемся живыми, а не мертвецким душком, шевелящим волоски на затылке.
Киба пытается взобраться по пандусу и матерится: бьет себя по исхудавшим ногам снова и снова. Увиденное причиняет мне боль, и бороться с ней – будто игнорировать плохой расклад карт в покере: в конце непременно проиграешь. Следом за ней – без стука и звонка – появляется чувство вины. Всегда ходят парой. И въелись они в меня, точно ржавчина на цепи, которая мешает крутить педали велосипеда, а мне – двигаться дальше.
Знать бы еще куда…
Безучастное наблюдение за угасанием лучшего друга меня убивает. Но мне ничего не остается, как бессильно опустить сжатые в кулаки руки и размеренно выдохнуть. Позволить вине и боли быть. Течь по венам и разноситься к каждой клетке в теле. Не отталкивать, притворяясь, будто скорби по прошлой жизни не существует. Не впускать разъедающие череп мысли о том, где допущена ошибка. Не пытаться повернуть время вспять, чтобы все исправить, поскольку это – затягивающая трясина. И вылезти из нее я должен самостоятельно. Мне это убеждение однажды подселила в голову мама, а теперь я сросся с ним намертво, как и мои ступни с этим асфальтом.
Я шаркаю к велосипеду, с трудом сдвинувшись с места. Делаю пару шагов, и этого хватает.
– Кто здесь? – реагирует Киба.
Ветер подхватывает шелестящую пачку из мусорки у соседнего дома и проносит ее по дороге между нами, словно разграничивая миры. Невольно я вспоминаю день, когда Киба учил меня кататься на скейте. Как я падал, разбивая коленки, и поднимался. Кровь пропитала тогда мои джинсы. Содранная кожа ладоней саднила. Пот стекал со лба, скатывался капельками за ворот футболки, но я игнорировал его вместе с болью от падений.
Когда я вернулся домой в таком виде, папа разозлился. Но свой разрушительный гнев он направил не на меня, а на маму. Из гостиной доносился грохот. Мама никогда не скулила и своей стойкостью взваливала на мои плечи дополнительный груз ответственности.
– Терпи, волчонок, – ее слова в ушах звенели детским прозвищем, пока она обрабатывала мне ссадины после неудачного падения со скейта. – Ты уже взрослый.
И вновь противоречие сбивало с ног. В этом была вся мама – шаг вперед и шаг назад. Стагнация в собственных травмах, будто в леднике, мешала ей выбраться. А что случается с дрейфующими в океане айсбергами? Они или тают, или пробивают дно кораблей.
А мамин так и не растаял…
– Но мне больно. – Я вытирал жгучие, как мазь на коленках, слезы.
Мама подняла на меня один глаз – второй заплыл и не открывался благодаря отцу – и проронила:
– А кому нет, волчонок?
И я мирился. Следовал, словно пес, команде, потому что выучил важный урок: если отца слушаться, маме терпеть не придется, а уж я… как-нибудь да справлюсь.
Мне было шесть. И с той поры к скейту я не притрагивался.
Из воспоминания меня выталкивает движение коляски по пандусу. Киба, осмотревшись еще раз, с сопением поднимается и скрывается за дверью. Хлопок – и с притолоки осыпается облупившаяся краска.
«Терпи», – отзывается эхом и рассеивается в пурпурном тумане мамин голос.
Стоять и пялиться в мои планы не входит, поэтому решаю поскорее отсюда убраться, пока из-за крыш не показалось солнце. Останавливаюсь в паре ярдов от велика и прислушиваюсь.
По коже бегут мурашки, сигнализируя об опасности.
Сквозь покачивающиеся кроны деревьев и стрекот насекомых пробивается звук, который я узнаю даже с закрытыми глазами. Звук трения колесиков об асфальт.
Скейт.
Желудок скручивает, а в груди сплетается тугой узел, стягивающий внутренности.
Я медленно поворачиваю голову и вижу: из тумана появляется лавандер с лицом лучшего друга. Он рассекает воздух плавными поворотами и стремительно мчится вниз. Пятясь, я лихорадочно вспоминаю травму, случившуюся здесь, но на ум ничего не идет, кроме той из детства, когда я в первый и последний раз учился кататься.
Лавандер – не ребенок, подросток – тормозит, сохраняя дистанцию, подхватывает скейт и снимает капюшон куртки. Глаза его пусты, а сам он – треснувшая фоторамка без снимка, которая изо всех сил притворяется цельной, но никогда ей не станет.
– Эй, чувак. Чё как?
Сердце стучит в ушах и отдает импульс во все тело – бежать, бежать, бежать. И анализировать не нужно: с этим лавандером что-то не так. Мне необъяснимо хочется…
– Нэджи, бро, ты чего такой кислый? – он стремительно направляется ко мне, и я почти спотыкаюсь о брошенный велик.
Лавандер склоняет голову к плечу, и краешек его губ дергается в ухмылке.
– Не спится, чувак?
– Дышу воздухом. – Я поднимаю велосипед. – А ты?
– Да так… За тобой приехал.
– За мной?
Отвечать пространно или вопросом на вопрос – хороший способ выиграть время. Однако стоит ему понять, что его водят за нос, и активация неизбежна. Поэтому я, изображая скуку, перекидываю ногу через раму, хотя внутри покрываюсь инеем. Удивлен, почему еще не трясусь.
– Увиливаешь, чувак?
Улыбка исчезает с губ лавандера, и моя стена из самоконтроля рушится.
– Ты… другой.
– А ты, – подходит он ближе, и я отшатываюсь, – совсем не изменился, Нэджи.
Манера речи. Образ мыслей. Движения тела.
Все в нем внушает мне страх, ставший в нежизни чем-то рутинным, предсказуемым и оттого не более чем раздражающим. Страх, который я научился за столько лет складывать в воображаемую коробку и отдавать на съедение Люси.
– Молчишь. – Лавандер пинает скейт, и тот откатывается в туман, съедаемый ночью. – Знаешь, чего от тебя хочу?
Я сжимаю руль до скрипа:
– Удиви.
В его руке материализуется бита, чего лавандеры никогда – никогда! – не умели. Доставать вещи – способность мертвых мальчишек. Вдруг я слышу клубок из чужих мыслей, словно приглушенный радиоприемник, и это на мгновенье выбивает из колеи. Я приоткрываю рот, и лавандер, точно наслаждаясь реакцией, перестает притворяться и безэмоционально отвечает:
– Хочу, чтобы ты страдал. Так же, как и я.
В груди зарождается нездоровый смех, но мне удается поймать его у горла. Из моего рта сдавленно вылетает:
– Неужели? – Я ставлю ногу на педаль, но любопытство сильнее. – И что же ты мне сделаешь?
Он поджимает губы, будто раздумывая. Скалится, как бешеный пес, и отвечает:
– Я тебя сломаю, волчонок.
Глава 9. Геометрия одиночества
Кензи
Stray Kids – Cover Me
Я просыпаюсь от скрипа двери, укрытый одеялом. В животе урчит голодный зверь. Пытаюсь разобраться, хочу ли я крови или это привычная потребность в пище. Кажется, второе. Продрав слипшиеся от слез глаза, я сажусь на кровати и поднимаю опущенные жалюзи.
Темно. Лунный свет голубовато-белесым покрывалом стелется в роще. Из окна комнаты она напоминает бушующий под порывами ветра океан, где редкие огни спящего города зазывают путников, подобно хаотично разбросанным маякам. Летний зной идет на убыль.
Похоже, я проспал целую вечность, но даже ее оказывается мало, чтобы отвращение к себе утихло. Казалось, за несколько лет пребывания здесь мне стоило бы поумнеть. Ведь если задуматься (с этим у меня явно проблемы), технически – пускай не телом – я совершеннолетний. Но как повзрослеть при отсутствии опыта? Дни походят один на другой, и их вереница сливается в месяцы. «Завтра» не отличить от «вчера», а «раньше» повторяет «теперь».
Развитие неотделимо от ошибок. И только так – верю – мы и растем. Тогда почему, когда я представляю столкновение с разочаровавшимися во мне мальчишками, возникает такое чувство, будто я лечу вниз? Падаю, вязну в трясине, барахтаюсь и не могу выбраться. Даже сейчас, касаясь ступнями пола, нет уверенности, что он подо мной не разверзнется. Утащит в болота, где даже пение птиц теряется в топях, а из воды торчат иссохшие обломки деревьев.
Именно так я себе вину и представляю – зловонной зеленой жижей сродни той из склизких водорослей, которую бабушка упорно звала «супом».
