Товарищ "Чума"#11 - lanpirot
— Вот что, девоньки, — скрипуче произнёс Вольга Богданович, — вижу, что общение с духом вашего предка, вас дюже измотало. Мы пойдем, а вы — отдыхайте…
И с рук старого мертвяка сорвалась целительская печать, а следом — еще одна. Едва они коснулись Глашу и Акулину, как тут же отправили их в крепкий лечебный сон, благо, что красавицы мои даже с кровати не сошли. После того, как я устроил их поудобнее — кровать была огромная, под стать самой спальне, и укрыл их одеялом, отец Евлапий неожиданно произнёс:
— Скажу по чести, без лукавства — не нравится мне всё это. Случаи привязки души к еще нерожденному младенцу — редкость, но имели место быть… И не всегда они заканчивались мирно — я изучал отчеты экзорцистов в наших архивах…
— Что ты имеешь в виду? — нахмурился я.
— А то и имею, — буркнул священник. — Иногда такие духи… начинают действовать вредоносно… Не сразу, ясное дело. Сначала они внушают определённые мысли… Затем меняют чувства… Даже… подменяют носителя…
От слов батюшки мне стало как-то не по себе.
— Ты хочешь сказать, что он может… перехватить контроль над телом?
— Не сразу, — покачал голову священник. — Но, в минуты слабости и сомнений, если дух почувствует «пустоту», он может начать заполнять ее
— Бред! — вырвалось у меня. — Афанасий не такой.
— А ты его настолько хорошо знал? — спросил отец Евлампий, впервые за все время серьезно взглянув мне в глаза. — Ты видел его в жизни? Тебе известно о его грехах и его страхах? Любой дух, даже самый благородный, со временем может «свихнуться». Ведь он, по сути, находится и не на том свете и не на этом, нарушая все законы мироздания, установленные Создателем!
Я молчал, поскольку священник был прав. Но неожиданно спящая Акулина широко открыла глаза.
— Он… слышит это… — прошептала она, озвучивая нам слова Афанасия, которых, по-видимому, сама и не осознавала, находясь в состоянии натуральной сомнабулы.- Он боится… Боится, что однажды станет тем, про кого вы сейчас говорили. Он просит… чтобы вы не допустили, чтобы это произошло… — Девушка закрыла глаза и тут же мерно засопела.
— Мы не дадим ему стать чудовищем! — твёрдо произнёс я. — Правда, дед?
— А то! — Тряхнул своей заплесневевшей треуголкой Вольга Богданович. — Мы тоже, чай, не пальцем деланные! Уж с каким-то Афанаськой сумеем совладать! — И он ехидно усмехнулся. — Смотри у меня, — обращаясь к духу, произнёс дедуля, — не балуй!
Я смотрел на мирно спящую Глашу и чувствовал, как внутри меня разливается тепло. Не от слов деда, нет. От осознания нашей любви, от уверенности, что всё будет хорошо, да просто от того, что мы — вместе. И какими бы темными ни были наши корни, какими бы страшными ни были тени наших предков, мы сами решаем свою судьбу и куём своё будущее.
— Значит, так и будет! — подытожил я. — Как-никак, теперь мы — и его семья. А он — часть нас. Причём, неотъемлемая часть, которую невозможно просто взять и вычеркнуть из своей жизни
— Вот это по-нашему, Ромка! — воскликнул, расчувствовавшись Вольга Богданович. — От родичей не открестишься! А он нам теперь родня.
Старик развернулся и, постукивая тростью, пошёл к выходу из спальни. За ним, тихо как тень, невзирая на свои немаленькие габариты, скользнул отец Евлампий. Я же задержался закрыть окна, попутно размышляя, о чем сейчас думает Афанасий? Я надеялся, может быть, впервые за всю свою долгую, неправедную и жестокую жизнь этот мёртвый ведьмак почувствовал, что он сейчас не один. И, возможно, что именно сейчас он и живет той настоящей жизнью, которой у него давно уже не было.
Внезапно тёплый и почти стоячий воздух спальни разорвал резкий порыв ветра, хотя все окна я только что запер наглухо. От этого ледяного дуновения тяжелый балдахин над кроватью вновь дрогнул, а тени на стенах задвигались, будто живые. Я непроизвольно поежился от холода.
— Вот тебе и «не балуй»! — недовольно проворчал Вольга Богданович, так и не успев выйти.
Но прежде, чем он и отец Евлампий успели развернуться, воздух в комнате сгустился, стал тяжёлым, словно наполненным невидимой энергией. Над кроватью, где лежали Глаша и Акулина, замерцал бледный свет — сначала слабый, едва заметный, а затем яркий, почти ослепительный.
— Что за чёрт⁈ — Я вскочил на ноги, готовясь к худшему.
Из сияния медленно проступила полупрозрачная фигура — высокий крепкий мужчина в поношенном кафтане, пыльных сапогах и с совершенно седыми волосами, собранными в небрежный хвост. Глаза Афанасия, холодные и пронзительные, как лезвие клинка, смотрели прямо на нас.
Успевший вернуться отец Евлапий резко перекрестился, а Вольга Богданович хрипло выругался:
— Какого хрена, Афанасий? Ты чего творишь⁈ — прошипел дед.
Но Афанасий не отвечал. Вместо этого он повернулся к спящим девушкам и мягко, едва касаясь, провел рукой над их лицами. Тонкие серебристые нити энергии потянулись от его пальцев, окутывая их, как защитная пелена.
— Что он делает? — прошептал я.
— Это невозможно! — неожиданно ахнул отец Евлапий. — Откуда у проклятой Господом души ведьмака взялась такая чистая сила, сравнимая с Благодатью?
— Хочешь сказать, батюшка, что это против всех законов? — усмехнувшись, произнёс Вольга Богданович. — Но вспомни, святой отец, что даже в самом закоренелом грешнике есть искра Божья!
Афанасий медленно поднял голову, и в его взгляде уже не было прежней отстранённости — только твёрдая решимость.
— Я не стану тем, кого вы боитесь… — Его голос прозвучал не в ушах, а прямо в сознании. — Но я не могу оставаться безучастным. Они… они моя кровь. И я дам им то, чего сам был лишён…
Свет вокруг духа пульсировал, набирая интенсивность свечения, а затем вырвался «плотным» сгустком энергии — не тёмной, не испорченной, а чистой, почти ослепительной. Он разделился на две части и мягко ввинтился в грудь каждой из девушек. Глаша тихо ахнула во сне, а Акулина слабо улыбнулась, словно увидела что-то прекрасное.
— Что это? Его сила? Его дар? — спросил я.
— Нет, — прошептал отец Евлапий. — Это частичка его бессмертной души, оставшаяся невинной, как день творения. И он добровольно отдал её, чтобы защитить их…
— Афанаська, ты дурак! — вдруг рявкнул Вольга Богданович. —
