Товарищ "Чума"#11 - lanpirot
И еще — я чувствовал, что во мне пульсирует сила. Но не такая, как раньше. Нет. В чем разница, я пока не смог разобраться… Но было такое ощущение, словно часть Нагльфара, часть Черномора, часть Глории и даже часть мира самого «мёртвого мира» навсегда осталась во мне.
Я чувствовал, как эта магия течёт по моим меридианам, как кровь по венам. И я мог реально ей управлять. Я поднял руку — и над ладонью, совершенно без усилий, без всяких заклинаний и печатей, вспыхнул огонь. Маленький, чёрно-изумрудный и почти прозрачный.
— Ну вот, — сказал я, улыбаясь во весь рот. — Значит, не зря прокатился…
Отец Евлампий отшатнулся.
— Это что ещё за дьявольщина? — воскликнул он, снова крестясь.
— Да не дьявольщина это, — хмыкнул дед, прищурившись. — Это, батюшка, как раз наоборот! Это — дар. Оттуда?
Я согласно кивнул.
— Но для такого фокуса, — произнёс старикан, — должен быть постоянно открыт канал в потусторонний мир.
— Думаю, что так и есть — это связь с Черномором и Глорией…
— Но они же мертвы! — ахнул батюшка.
— Ты что, так и не доставил их до места? — поинтересовался мой мёртвый дедуля.
— Они живы…
— Как это — живы? — не понял отец Евлампий.
— Они нашли свой путь. Не к воскрешению… но к существованию… — Я быстро поведал своим спутниками о том, как Черномор стал капитаном Нагльфара, как Глория вновь обрела тело, и они — друг друга. — Они… сейчас они счастливы вместе.
— Счастливы в царстве мёртвых? — Священник изумлённо покачал головой. — Это же невозможно.
— А ты не суди со своей колокольни, батюшка! — тихо сказал дед. — Ведь тебе ничего о них не известно! А там, где два сердца бьются в унисон, даже смерть не властна и рай возможен даже в мире мертвых.
Отец Евлампий задумался над его словами, потом перекрестился ещё раз:
— Господь милостивый творит чудеса… даже там, где, казалось бы, нет места Его свету… — пробормотал он вполголоса. — И не мне, смертному, усомниться в Его мудрости и величии…
А я шёл меж могилок старого родового кладбища, и мою кожу щекотал прохладный ветерок. Я закрыл глаза и просто остановился, чувствуя каждую незначительную мелочь, окружающую меня со всех сторон: шелест пожухлых листьев под ногами, далёкий крик пролетающих на юг гусей, шелест мелкого дождя на могильных плитах. После серого унылого безвременья Стигийского болота даже шершавая кора старого дуба у ограды казалась мне чудом — такая она была… настоящая… живая… реальная…
— Эх, внучок… — Дед усмехнулся, подбирая с земли ярко-красный кленовый лист. — Теперь понимаешь, почему я вечно твердил: «Живи, Ромка, пока жив»?
Я рассмеялся и потянулся к ветке, чтобы сорвать жёлудь. Твёрдый, почти деревянный, с шершавой шляпкой — точь-в-точь как те, что мы собирали с моим дедом в моём прошлом-будущем в детстве для поделок в школе.
— Да уж… — пробормотал я, вертя желудь в пальцах. — Жизнь — она вот, даже в такой мелочи. — Я подбросил жёлудь вверх и поймал обратно. Жить — это здорово! А после того, что я увидел и ощутил в загробном мире — жизнь вообще невозможно измерить…
Наконец мы добрались до разрушенного особняка. Пескоройка постаралась на славу, восстановив большую часть разрушений, в основном стены и потолки. И, хотя родовой «дворец» до сих пор пялился на нас пустыми глазницами выбитых окон и скалился беззубым ртом парадного входа с разбитой в щепки дверью, было заметно, что его дела явно шли на поправку.
Как только я переступил порог — пусть даже и через обломки двери, валяющиеся на ступенях, меня окутало странное ощущение. Не просто тепла, не просто запаха старых дубовых балок, еще слегка обугленных и пахнущих пожарищем, и витающей в воздухе сухой пыли от разбитых стен, а… настоящее дыхание родного дома. Будто сама Пескоройка нашептывала мне на ухо: «Я помню. Я ждала. Я старалась».
Стены, ещё вчера обвалившиеся и рассыпавшиеся на отдельные камни и кирпичи, теперь стояли ровно, словно их никогда и не разбивали, на потолке, где ещё недавно зияла дыра, сквозь которую виднелось ночное небо, теперь красовалась свежая лепнина. Думаю, к сегодняшнему вечеру особняк вернет себе былое величие.
От души поблагодарив духа-хранителя, я чуть ли не бегом направился в уцелевшее крыло, куда перед походом в родовое святилище отправил отдыхать моих женщин вместе с раненным товарищем капитаном госбезопасности. Как там они? Как Глаша? Ведь она беременна, и, отнюдь, не обычным ребёнком.
Порог спальни я перешагивал с лёгким трепетом — в помещении царила гробовая тишина. Сердце ёкнуло: неужели что-то случилось? Но ведь Пескоройка наверняка бы предупредила…
— Глаша? — тихо позвал я, внимательно осматриваясь по сторонам — так-то в этой спальне можно было легко играть в футбол. Это вам не какая-нибудь однокомнатная хрущевка — князья Перовские жили в настоящем дворце. С Зимним его, конечно, было не сравнить, но дворцам попроще он вполне мог дать солидную фору.
— Рома, ты⁈ — Раздался в ответ самый любимый на свете голос — моей жены и матери моего ребёнка. Только звучал он несколько тревожнее, чем я был готов услышать. — Хорошо, что ты вернулся! Беги скорее сюда! Я не знаю, что мне с этим делать?
Я шагнул «глубже» в спальню — и воздух тут же стал густым, тяжёлым, будто пропитанным статикой перед грозой. Передо мной развернулась странная картина: моя супруга сидела на огромной кровати под балдахином, а тот довольно активно колыхался, как от сильного ветра, хотя окна в спальне были закрыты.
Глаша обхватывала руками округлившийся живот, её лицо было бледным, а губы сжаты в тонкую ниточку. Перед ней, на коленях, стояла Акулина, но в глазах девчушки плавился тёмный, зловещий огонь, вспыхивающий и гаснущий, как угли прогоревшего костра, скрытые пеплом.
Мало того, над её ладонями вился клубок тьмы, то сжимаясь в плотный шар, то рассыпаясь туманным дымком. Кожа на её руках местами почернела, будто прожжённая изнутри, а в воздухе стоял сладковатый запах гниющего персика — одна из примет использования проклятого ведьмовского дара. Только откуда он у Акулины?
— Что… что с ней? — Я невольно замедлил шаг на подходе к кровати,
