Катали мы ваше солнце - Евгений Юрьевич Лукин
– И это теперь называется бюро! – с горечью произнесла она. – Три часа воду в ступе толкли… – Насторожилась, повела ноздрями. – Кофе? Богато живёте…
– Товарищ из Москвы привёз, – объяснил Аристарх. – Вам как, Алла Алексеевна, с сахаром?
– Не подлизывайтесь, Аристарх, не подлизывайтесь… – ворчливо отозвалась редакторша. – Взяточничество ваше вам на сей раз не поможет. – Она проковыляла к своему столу, и пухлый портфель её казался огромным, поскольку росточку Алла Алексеевна была крохотного. Этакий добрый гномик, полагающий себя драконом. – Впрочем, об этом потом… Светланочка, что у нас с ветераном?
– Вот, – сказала Светланка и покраснела.
Ей действительно было стыдно. Редакторша взобралась тем временем на стул, приняла протянутый лист и, водрузив очки, приступила к чтению.
– Нет, – сразу же сказала она. – «Память огненных лет» – это скорее рубрика, чем заголовок… Над названием – подумайте…
Светланка мелко покивала.
В редакции стояла напряжённая тишина. Озадаченно хмурясь, старушка вникала в текст.
– «Живота!» – негодующе прочла она вслух и, аккуратно вычеркнув, вписала сверху: «жизни».
Потом принялась как бы между прочим постукивать по столу шариковой ручкой. С каждым стуком что-то внутри у Светланки обрывалось. И на кой чёрт она послушала Аристарха! Нет чтобы честно признаться: не справилась, завалила сдачу материала, лепите выговор…
Наконец Алла Алексеевна вздохнула и сняла очки.
– Да, – разочарованно произнесла она. – Всё это можно было написать и не выходя из редакции…
«Сейчас вернёт…» – тоскливо подумала Светланка.
Аристарх благоразумно помалкивал.
Алла Алексеевна кивала скорбным морщинистым лицом.
– Будем публиковать, – неожиданно объявила она. – Ему вон уже скоро на пенсию идти, а мы ещё о нём – ни строчки. Про остальных ветеранов писано-переписано, один только он и остался… неосвещённый… – Поджала губы, закручинилась. – Не расстраивайтесь, Светланочка. Не вы первая. Все на нём обжигались, и я в том числе… Значит так! Словесную вашу трескотню я ставлю в номер, а впредь за такие стихотворения в прозе буду карать беспощадно… Минутку! – всполошилась она. – А подпись где? Это же авторский материал, он под его фамилией пойдёт!..
– Ой! – вымолвила пунцовая Светланка. – Забыла. Сейчас сбегаю в цех, зачитаю…
– Зачитайте, – сухо сказала редакторша. – Может, какие уточнения будут, хотя сильно сомневаюсь. И обязательно пусть распишется… Аристарх, вы мне обещали кофе!
Сменного мастера Светланка поймала возле ворот цеха, где тот руководил водружением свежего, едва просохшего плаката: «Мебельщики! Претворим в жизнь решения XXVI съезда КПСС!»
– Как? Уже?.. – возликовал он, когда она объяснила ему, в чём дело. – Вот это, я понимаю, по-нашему, по-русски!.. Медленно запрягаем, зато ездим быстро! Идёмте-идёмте… Сейчас я его вам пришлю… Ну, молодец!.. Надо же! Чик – и готово!..
Господи, стыд какой! Оставшись одна в «красном уголке», Светланка почувствовала, что щёки у неё горят заранее. Бог с ней, с Аллой Алексеевной, она ещё и не такой бред читывала! А вот каково сейчас будет самому ветерану!.. Действительно, стихотворение в прозе… Одни общие слова, а человек-то ведь – воевал! И угораздило же её сунуться в эту многотиражку!.. Лучше бы в село преподавать поехала, честное слово…
Когда ветеран вошёл, Светланка встала. Суд идёт.
– Вот, Пётр Иваныч, я тут… – пролепетала она, – принесла материал… Я его вам сейчас зачитаю… а вы заслушаете и скажете, что не так, ладно?..
Длинное морщинистое лицо ветерана осталось равнодушным. Велено заслушать – заслушаем… Они снова расположились за тем же столом, друг напротив друга, неподалёку от стенда «По ратной славе равняем шаг».
– «Сейчас, когда вся родная страна встречает трудовыми подвигами славную годовщину Великой Победы…» – мысленно ужасаясь написанному, завела Светланка.
Не смея поднять взгляд на неподвижно сидящего рабочего, она задыхающейся скороговоркой гнала и гнала текст, который упорно не желал кончаться. Каждый последующий абзац был длиннее и кошмарнее предыдущего. У Светланки задрожали губы. «Ну вот, – обречённо подумала она. – Только разреветься не хватало…»
Кое-как одолев бессмертный пассаж: «Эх, Паша, Паша… Где ты теперь?» (сволочь Аристарх!) – Светланка услышала какой-то непонятный звук и испуганно вскинула глаза.
Ветеран плакал.
– Доченька… – всхлипывал он. – Доченька… – и указывал трясущимся пальцем на мелко исписанный лист. – Вот так… Так оно всё и было… И Пашка… как живой…
1999
Попрыгунья стрекоза
Звёзд в ковше Медведицы семь.
Осип Мандельштам
Он положил трубку и почувствовал, что сейчас заплачет. Удастся ли позвонить ещё раз? Если нет, то маминого голоса ему больше не услышать. Разумеется, он ничего не сказал ей, да и вряд ли бы смог, поскольку любой разговор прослушивался. Стоит заикнуться о главном – связь наверняка прервётся. Поэтому беседы приходилось вести исключительно о погоде и самочувствии.
В стеклянную дверь постучали – за ней уже успела скопиться небольшая очередь. Человека четыре. Все гражданские – со смены. Сотики были под запретом (якобы создавали помехи), и комнатёнка с телефоном, так называемая переговорная, оставалась здесь единственным местом, откуда простой смертный мог связаться с внешним миром.
С внешним обречённым миром.
Взялся за переносицу, изображая усталость и озабоченность, вышел. Выбравшись на свежий воздух, проморгался, ослабил галстук, потом и вовсе сорвал, сунул в карман.
Может быть, следовало плюнуть на всё, в том числе на собственное будущее (какое теперь, к чёрту, будущее?), и заорать в трубку: прячься, мама! Под землю, в метро… Нет. Во-первых, больше одного слова не проорёшь, а во-вторых, от того, что грядёт, ни в каком метро не укроешься.
Он с тоской оглядел территорию части: акации защитного цвета, плакаты вдоль асфальтовых дорожек, плац. Двое солдатиков с грабельками, поглядывая искоса на расхлюстанного штатского, доводили газон до совершенства. Они тоже ничего ещё не знали. Не положено рядовым.
Или даже не так: знали, но не знали, что знают…
Воздух шуршал и потрескивал, как наэлектризованный. Стрекозы. Говорят, вылетели они в этом году неслыханно рано и дружно да и вели себя необычно: вместо того чтобы барражировать парами, роились, собирались в армады, стелились над озерцами.
Зато ни единого комара. Всех выстригли.
Грозное апокалиптическое солнце висело над бетонной стеной, почти касаясь проволочного ограждения на её гребне. Такое чувство, что время остановилось и вечер никогда не наступит.
Когда бы так…
Он присел на скамеечку перед урной, закурил. Слева розовато поблёскивала решётчатая громада радиотелескопа, и смотреть туда не хотелось.
– Разрешите присутствовать, товарищ учёный?
Глеб поднял глаза. Перед ним, благожелательно улыбаясь, возвышался Ефим Богорад. Белая рубашка, галстук, на груди – ламинированная картонка, где каждое слово было заведомой ложью. Разве что за исключением имени и фамилии.
– Скорбим? – задумчиво осведомился он, присаживаясь рядом.
– Да нет, – помолчав, ответил Глеб. – Сижу, завидую…
– Кому?
– Вот ей.
