Темна вода во облацех - Александр Федорович Тебеньков

— Но мне неизвестно это положение!

— Как только придет допуск, я познакомлю вас с этим документом.

Баринов откинулся на спинку кресла, снова всмотрелся в лицо Арзыбова.

Забавно получается. Два зама — две противоположности. Один изо всех сил старается казаться умным, а второй, словно специально, строит из себя этакого служаку дуболома... Ладно, еще раз проверим его «на вшивость».

— Скажите, Роман Глебович, а вас не удивило, что человека, не имеющего допуска к секретам, вдруг назначают главой режимного учреждения?

— Никак нет, Павел Филиппович. Решение руководства. У меня приказ, а приказы, как вы знаете, не обсуждаются.

— Положим, вторая-то форма у меня открыта. А у вас, видимо, необходимо иметь первую форму?

— У нас, Павел Филиппович, предприятие специфическое, и формы допуска, соответственно, особые, специфические.

— И как долго мне ждать?

— Обычно недели две-три, но не больше месяца.

— Понятно, — протянул Баринов. — Кстати, Роман Глебович, некто Шишков — это ваш сотрудник?

— Согласно штатам он в моем подразделении, но подчиняется непосредственно Николаю Осиповичу.

— Что ж, пока мне все понятно. Роман Глебович, у вас ко мне какие-нибудь конкретные вопросы есть?.. Ну и славно. Тогда давайте вернемся к нашему разговору, как вы сказали, через месяц. Хорошо?

— Так точно, Павел Филиппович. Разрешите быть свободным?

Баринов проводил его до двери, и когда они обменивались рукопожатием, Арзыбов вдруг спросил — будничным, почти домашним тоном:

— Баронессе привет передать? Она, кстати, живет там же, напротив Образцова.

Ошарашенный, Баринов только кивнул в ответ. Арзыбов улыбнулся и скрылся за дверью.

Разговор с начальником режима совершенно выбил из колеи.

Н-да-а, как ни хорохорься, как ни бодрись, а нервишки за последнее время поизносились, с горечь вынужден был констатировать Баринов. А в народе принято считать, что нервные клетки не восстанавливаются...

Плюнуть бы да уйти к себе в коттедж, и гори оно все синим пламенем!.. Да что толку-то, что в коттедже, что в рабочем кабинете... Та же задница, только вид сбоку.

Он сидел за столом и чувствовал, как маленькая занозинка, что появилась в сердце после самой первой встречи с Банником еще во Фрунзе, та легкая, едва заметная щепочка-занозинка, превратилась во что-то иное. Собственно, похоже, она все это время незаметно трансформировалась.

Первый раз он почувствовал ее в тот момент, когда Омельченко кончиком карандаша шевелил пепел, оставшийся на журнальном столике от скомканного листка бумаги... Когда Шишков выстрелил в него из газового пистолета, из щепочки она превратилась в стальную занозу. И странное дело, не менялась ни тогда, когда он осознал себя в одиночной палате ведомственной психушки, ни когда Долгополов знакомил с комфортабельным коттеджем-тюрьмой, почти открытым текстом говоря, что пробыть ему здесь придется очень и очень долго. Даже появление Банника так и оставило занозу металлической стружкой, болезненным инородным телом, с которым жить, честно говоря, вполне можно. Правда, разговор с Банником превратил ее из просто стальной, подверженной ржавлению, стружки, в сверхпрочную, титановую колючку, ничем не извлекаемую...

Но сейчас, после откровений Арзыбова, он понял, что эта титановая колючка стала титановым же костылем, похожим на те, которым крепятся рельсы к шпалам. По остроте — колючка, по тяжести и прочности — костыль.

Ярость, которая угнездилась на дне души в первые минуты одиночной палаты, не увеличивалась, потому как расти ей было уже некуда, но тоже трансформировалась, переформировывалась, становясь упорядочение, конкретнее, весомее.

И приходило понимание, что с яростью в душе и титановым костылем в сердце придется что-то делать, что они не оставят его, если вдруг он попытается спустить все Баннику на тормозах. А может, и не ему вовсе, а системе, в которой возможны банники...

Когда Банник взглядом воспламенил скомканный листок бумаги, ничего, кроме изумления, кроме стремления не упустить ни малейшей детали увиденного, у Баринова не возникло. Осознание пришло позже. Омельченко кончиком карандаша пошевелил бумажный пепел, а вдруг почудилось, что видит он золу и головешки на месте дома дяденьки Васи и тетеньки Маруси в Сосновке... Одномоментно, вдруг, занялось их подворье глухой полночью. Старенькие они уже были, не то что выскочить, проснуться, наверное, не успели. Всполошенные глухой порою соседи только и смогли растащить заборы да сараюшки, чтобы не занялось пламя дальше, а уж тушить даже не подступались... Поутру в соседнем дворе нашли бутыль из-под керосина, а на остатках крыльца обнаружили обгоревший кол из забора, которым была подперта дверь...

Баринов помнил, как тогда что-то кольнуло его в сердце, очень похожее на сегодняшнее. И помнил свое детское горестное недоумение — как же так? Почему? За что?.. Они же старенькие, дяденька Вася и тетенька Маруся. Они же никому зла не делали и не желали. Их-то за что?

Ассоциации темные, скрытые и непонятные, но привели же его от кучки пепла на столе до чадящей груды головешек и покосившейся черной печной трубы на месте дома...

Титановый костыль в сердце никому не виден, но он есть, и от этого факта никуда не денешься... И такое впечатление, что он уже не исчезнет никогда.

Глава 3

1

Объявился Банник по-будничному просто.

Утром его кабинет оказался открытым нараспашку. Сам Банник сидел за столом и что-то негромко внушал стоящей сбоку секретарше, но вошедшего в приемную Баринова углядел сразу. Повернул голову, улыбнулся, приветливо махнул рукой.

— Заходи, заходи, Павел Филиппович! С нетерпением поджидаю!.. Итак, Анюта, все ясно? Черновики заноси к вечеру, предварительно покажешь Долгополову. А мы тут своими делами займемся. И кофейку нам, прямо сейчас.

— Что, успел за неделю соскучиться? — Баринов неторопливо прошел огромный кабинет, ногой развернул кресло, сел лицом к Баннику. И обратился к секретарше: — Анна Сергеевна, а еще, пожалуй, по рюмочке коньячка — отметим встречу.

Банник даже ухом не повел, только кивнул, соглашаясь.

И кофе, и коньяк возникли почти мгновенно. Неплохо они тут вышколены, уже привычно отметил про себя Баринов.

— Ну, что скажешь? — нетерпеливо спросил Банник, как только за секретаршей закрылась дверь кабинета. — С материалами познакомился? Мысли появились?

— Какие конкретно мысли тебя интересуют? — Баринов поднял рюмку и не торопясь, почти демонстративно, ее осушил. Сделал глоток кофе, поставил чашку. — По тематике института, что ли?

— Плевать я хотел на институт! — с явной досадой сказал Банник. — Плевать, понял? Мне нужен «эффект Афанасьевой».

— Институт большой, слюней не хватит, — равнодушно заметил Баринов. — Что касается упомянутого эффекта... Мне нужны нормальные материалы, а не жалкие выжимки в