Киоко. Милосердие солнца - Юлия Июльская
И вдруг её осенило.
— Кагуцути. Люди Дзифу молятся тебе, ведь так? Кормят тебя, чтобы Огненная гора не извергалась, чтобы Огненная Земля жила, а Морская область процветала.
«Ты знаешь, зачем спрашиваешь?»
Жар поднялся по предплечьям и окутал руки. Киоко не было больно, это было приятное тепло — всё равно что опуститься в горячую ванну, когда тело продрогло. Немного щиплет, но эта боль — часть наслаждения.
— Возможно, мне понадобится твоя услуга… — осторожно произнесла она. Кагуцути был богом чистого разрушения, и заключать с ним сделки было опасным для всех.
«А что я за это получу?» — Он заинтересованно лизнул её затылок и заполнил голову, а после спустился по спине.
— Пищу. Много пищи.
«Меня и так кормят».
Жар отступил, но Киоко знала, что он ещё здесь. Заинтересован, просто желает чего-то ещё.
— Что я могу предложить тебе кроме этого?
Боль пронзила руку — и Киоко резко её отдёрнула. Там, где она недавно касалась земли, где росли её нежные цветы, чернело выжженное пятно.
«Свободу, маленькая правительница. Я желаю получить свободу».
* * *
Когда-то в мире существовало лишь ничто, и ничто заполняло всё. В ничто ничего не было, потому что ничто было всем.
Никто не знает, что случилось и почему вдруг ничто породило звук, но так пустота обрела гармонию и перестала быть пустой. Звуки привели мёртвый порядок к живому хаосу: они нарушали покой, искривляли пространство и заставляли пустоту видоизменяться, распадаться на материю. Так появилась равнина высоких небес — Такамагахара. Так появился поднебесный мир.
А вместе с ним — Амэноминакануси, ныне зовущийся всеми богами Творцом. Кагуцути не считал это справедливым, ведь небесных богов было пять, а всего поколений — до правящих ныне на Земле — семь. Но истинных мать и отца из седьмого поколения его братья и сёстры предпочли забыть. Отца — потому что он давно скрылся ото всех и никто не знал наверняка, жив ли ещё. А мать — потому что некого было помнить.
Эпоха Сотворения окончилась с рождением Кагуцути и смертью Идзанами. Он помнил, как явился в мир и увидел её — спокойно принимающую собственную участь, сгорающую в его всепоглощающем пламени, а затем пеплом взмывающую к равнине высоких небес.
Так началась эпоха Разрушения.
Идзанаги — его отец — не смог принять участь супруги, как не смог принять и сына, сотворившего с ней подобное. Обозлённый, он заточил Кагуцути на крошечном островке посреди Драконьего моря.
Долго, бесконечно долго Кагуцути пребывал в темноте и одиночестве, запертый в Огненной горе. Поначалу он пытался выбраться, извергался лавой, кипятил вокруг себя море, но оно неизменно остужало его пыл.
Первой иссякла ярость, с какой он пробивался наружу каждый раз. За ней потухло желание, порождающее эту ярость. Следом пришло смирение. Пусть он не был согласен со своей участью, но поделать ничего не мог. Тогда Кагуцути уснул, и сон его длился столетия. И продлился бы ещё дольше, если бы Ватацуми не поднял дно своего моря близ Огненной горы.
Кагуцути почувствовал движения самой земли — и пробудился. А пробудившись, ощутил, что сон сберёг и скопил его силы. Тогда Кагуцути сделал ещё одну попытку, ещё один рывок — и освободился из плена. Но, увы, и это продлилось недолго. Море тут же подхватило его, и вокруг заклубился пар.
— Давно тебя не было видно. — Из тумана выглянула голова дракона. — Разбудил?
— Выпусти меня, — взмолился Кагуцути. — Разве я недостаточно долго отбывал наказание? Разве не заслужил свободы?
Ватацуми пролетел мимо и устремился к клочку суши, оторванному от основного острова, который он только что создал.
— И посмотри, что ты наделал. Тут и так остров небольшой, а теперь стал ещё меньше.
— Он не стал меньше, просто теперь их два.
— Три, — поправил Ватацуми. — А с твоей тюрьмой так четыре. Но кто захочет селиться близ бога, плюющегося огнём?
Кагуцути насупился, весь сжался и затаился на дне своей горы. Дракон прав: никто не захочет такого соседства. Вот и выпустили бы его, чтобы он сам разобрался, где ему жить.
— Я могу поговорить с отцом? — тихо спросил он из утробы вулкана.
— Боюсь, никто с ним поговорить уже не может. — В этот раз голос был женский, и Кагуцути с любопытством выглянул, чтобы посмотреть на богиню.
— Инари, ты откуда в чужих владениях?
— Пришла помочь с заселением, — улыбнулась она, и Кагуцути увидел на склоне своей горы первые побеги зелени.
В тот же миг всей своей ками он ощутил страшный голод, какого не испытывал, не осознавал до этой поры. Не успевая осмыслить собственные действия, он метнулся к свежим побегам и вмиг их слизнул, но это лишь раздразнило его.
— Ты уверен, что это хорошее соседство для наших детей? — обратилась Инари к Ватацуми. — Ты знаешь, я терпима, но к своим кицунэ его бы не подпускала.
Тут же налетел ветер — Сусаноо наверняка помог, — и с востока поднялась огромная волна, каких Кагуцути ещё не видел.
— С-с-стой! — тут же зашипел он. — Я не буду их трогать, не буду никого трогать, пожалуйста!
Он понимал, что стоит волне обрушиться на Огненную гору — и он не просто растеряет свою силу, но ещё долго, очень долго не сумеет вернуть былую мощь, что копилась столетия его сна.
Ветер утих, и волна медленно опала обратно в море, не достигнув берега. Зелёные глаза богини были всё так же прикованы к месту, где совсем недавно стелилась трава.
— И ты ему веришь? — спросила она, в голосе её сквозило сомнение. — Непохоже, что он способен себя контролировать.
— Он голоден. — Может, Кагуцути показалось, а может, брат и правда испытывал к нему сочувствие, которое слышалось в его голосе.
— Жизнь не способна его прокормить. Всё живое умирает лишь на время, чтобы возродиться. Всё живое движется в круговороте, а огонь рушит закономерность, убивая навечно.
«Убивая навечно» — это она о матери? Кагуцути хотел бы не убивать, но, раз он был рождён, значит, и он для чего-то нужен? Он не верил, что был ошибкой Творца, что стал роковой случайностью. Если он был рождён, значит, таков порядок мироздания. Они должны это понимать.
— Но он может питаться смертью, — заключил Ватацуми.
— Смертью наших детей?
— Как твои кицунэ питаются смертью моих детей.
Тогда Кагуцути ничего не понял, но именно эти слова дракона положили начало его новой — сытой — жизни.
