Киоко. Милосердие солнца - Юлия Июльская
* * *
Там, где мир обращался во тьму, сотканную из бесчисленного множества криков отчаяния, там, где рассудок забывал, что он существует, там, где борьба должна останавливаться, теряя всё смыслы, побуждающие к сражению, он продолжал существовать.
Он не помнил, кем являлся, и не был уверен, что вовсе являлся кем-то. Всё, что он знал, — его неоконченная судьба и месть, которая должна настигнуть… настигнуть кого-то. Он не помнил кого. Он не хотел вспоминать и не стремился. Он лишь чувствовал. И чувство это было праведная ярость.
Что-то заставляло её гореть, что-то не давало ему уйти. Он помнил лишь бесконечное сражение. Там и здесь. Не помня, ни где — там, не осознавая, ни где — здесь. И потому он цеплялся за эту схватку, ища своего незримого противника, возлагая на него то единственное, что мог, — надежду на успокоение через возмездие, которое должно свершиться.
Так продолжалось миг и так продолжалось вечность. До тех пор пока тьма не начала расползаться под его руками, пока он не почувствовал, что у него есть эти руки. И ноги. И тело. Если можно назвать телом то, что не имеет плоти.
Он, бывший никем, расползавшийся на части во тьме, вдруг обнаружил себя. Нашёл среди пустоты, среди бесконечности других самостей:
— Я есть.
Его голос не имел цвета, но это была хотя бы не тьма. И у него был голос. А ещё у него было неутолимое желание, которое требовало завершения. Но яркий мир, в котором он очутился, был ему чужд, и потому он держался маленьких подобий первородной тьмы, из которой явился, переползая из одной в другую, сливаясь, растворяясь в ней.
— Я. Есть, — повторял он снова и снова, пока слова не обрели смысл. — Воин. — Это было что-то из того, чего у него никогда не было. — Возмездие. — А это было то, что он знал.
Он говорил это не потому, что хотел, а скорее по привычке, которой у него никогда не могло быть, но с которой он родился во тьме.
— Я ищу возмездие. — И слова обрели смысл. И противник явил себя этому миру. Он чуял его. Их. Тысячи и тысячи нестерпимых, зудящих пятен на полотне бытия. Они отравляли его. Невыносимые, лишние. И были другие. Они молили об освобождении, он знал. Он чувствовал их в таких же маленьких закоулках тьмы, в каких обитал теперь сам. Чувствовал, выискивал, пробирался… Они были такими слабыми, жаждущими избавления, и он помогал.
Впервые попробовав, испытав, каково это — помочь, слиться во тьме с тем, кто так этого желает, освободить его от бремени решений, бремени бытия, — он понял, что уродливые оболочки позволяют быть в ярком мире. Позволяют смотреть и видеть, а не только ощущать. Позволяют слышать и говорить. Позволяют быть одним из них или, во всяком случае, походить на них.
Одна из таких оболочек оказалась особенно приятной. Вокруг неё было много других — послушных, деятельных. Любое слово все исполняли. Это было полезно. Это могло стать ключом.
— Я ищу возмездия, — тихо проговорил он, разглядывая эту новую оболочку там, где свет отражался, позволяя видеть чужими глазами. — Оно близко.
Тени настигнут
День за днём постепенно дворец возвращался к привычной жизни. Порой Киоко казалось, что она и вовсе его не покидала. Во многом это была заслуга Иоши: именно он, проведя здесь полтора года до войны, распорядился восстановить дворец Лазурных покоев. Он же тогда нашёл мастера и заказал доспехи для Хотэку. Даже под надзором отца он сумел позаботиться о них, и за это Киоко была ему благодарна так, как невозможно было выразить.
Впервые за столь долгое время она наконец чувствовала себя дома.
— У нас неприятность. — Норико вскочила через окно, пробежала по сонному Иоши и остановилась на груди Киоко, вперив в неё свои жёлтые глаза.
— Агх, Норико. — Киоко попыталась аккуратно её снять. — Я не могу дышать.
— Не такая я тяжёлая, — заворчала бакэнэко.
— Для кошки-то? — Иоши приподнялся и аккуратно снял Норико с Киоко. — Ты себя недооцениваешь.
Она оскалилась и зарычала на него. Киоко поспешила прекратить это, пока Иоши опять никто не убил:
— Что-то случилось?
— А, да. — Норико тут же опомнилась. — Меня только что пытался убить мальчишка.
— Что?
— Мелкий детёныш. Вы знали, что они могут быть очень сильны? А выглядят такими безобидными!
— Норико, я ничего не понимаю.
— Я прогуливалась по Торговому кварталу, как гадёныш выскочил, поймал меня и куда-то потащил.
— Поймал тебя? И потащил? Тебя? — удивился Иоши. Киоко полностью разделяла его недоумение.
— Ну он же не знал, что я бакэнэко. А я испугалась. Одно дело — разодрать лицо взрослому самураю, другое — покалечить ребёнка. А если бы узнали, что это была именно я? Пошли бы слухи. Императоры пустили в столицу чудовищ! — Она закатила глаза и вздохнула. — Короче, я решила просто дождаться, пока он отпустит, и улизнуть.
— Улизнула?
— Да, но не сразу. Он отпустил меня в яму! Можешь себе представить? У него была приготовлена яма! Уж не знаю, для этой ли цели, но заживо закапывать меня ещё никто не пытался.
— Дети бывают жестоки… — задумчиво произнёс Иоши.
— Бывают, но этот… Слушайте, что-то не то. Я нутром чую. А моё нутро меня никогда не подводит.
— Что именно тебя насторожило?
— Он был… Странным. — Норико задумалась, подбирая слова. — Его взгляд… Я даже не знаю, как это описать. Кажется, обычный мальчик, но шерсть от него дыбом. Как от…
Она замерла.
— Кого, Норико? — не выдержала Киоко.
— Нет, не знаю, — тряхнула она головой.
Но Киоко успела заметить, как дёрнулась её спина. Было что-то, что Норико не хотела говорить. И возможно, во что сама верить не хотела. Это настораживало.
— Что в мире способно так напугать бакэнэко, что она даже думать об этом не захочет? — спросила она. И тут же добавила: — Кроме любви к некоторым крылатым, конечно.
— Я сказала, что хотела. — Она спрыгнула на пол, её хвост метался из стороны в сторону и нещадно лупил по полу. — Делайте с этим что хотите.
И выпрыгнула в окно.
— Когда-нибудь она научится пользоваться сёдзи. — Иоши со вздохом поднялся, закрыл окно и лёг обратно, потянув за собой Киоко.
— И всё-таки что-то её обеспокоило, — задумчиво произнесла Киоко.
— Дети порой действительно могут нагнать жути. Я учился с мальчишкой, который отрывал насекомым лапки и смотрел, как
