Киоко. Милосердие солнца - Юлия Июльская

Больше не было повода для страхов, но страх стал её неотъемлемой частью. Иоши позволил об этом забыть. Его руки ласками стирали все тревоги, его голос баюкал, его любовь исцеляла Киоко. Она бежала от этого покоя, чтобы стать сильнее, чтобы суметь пережить всё, что потребуется, чтобы научиться справляться с любой болью и убить в себе нерешительность. И она получила то, зачем ушла в Ши. Киоко стала той, кем желала. И даже погибшие даймё почти не тревожили её душу. Почти.

Она держалась стойко. Она стала дочерью своего отца, и Миямото Мару мог бы ею гордиться. Но здесь, в крепких объятиях, в теплоте его заботы, она чувствовала, как броня рушится, как усталость волнами набегает на тело и кажется, что всё вот-вот развалится. Она развалится. Наследница богов, что должна оставаться сильной, распадётся на части — и заново не соберётся.

Киоко боялась этой слабости. Боялась, что с ним снова станет не способна на всё, что с таким трудом в себе взрастила. Боялась и всё равно отдалась ему без остатка, тихо надеясь, что, если она и развалится, он не оставит, не станет лелеять её жалость к себе, не будет ей потакать, а поможет собраться воедино и вернуть ей себя.

Весть о возвращении императора разнеслась быстрее ветра, и уже через несколько дней во дворце Иноси состоялся большой праздник. Киоко понимала, на что они обрекают слуг, устраивая всё в такое короткое время, и всё же они справились. Дворец Вечной радости принимал гостей, залы полнились ароматами горячей еды, актёры театра уже разыгрывали сцены сражений, воссозданные по рассказам воинов, что приехали в Иноси из Западной области.

— А империя ведь пропустила оба твоих дня рождения, — заметил Иоши. Они расположились в тронном зале, где совсем скоро Хотэку должен будет принять должность сёгуна. — Как и я.

— Твои мы тоже пропустили, — заметила она.

— Моё рождение для Шинджу не так значимо, — улыбнулся Иоши. В его словах не было ни тени лукавства, он точно верил в то, что говорил.

— Но именно ты убил сёгуна. Правда, не без собственной смерти… Опять.

— Злишься?

— Очень. — Это было правдой.

— Ты улыбаешься.

Это тоже было правдой.

— Рада тебе больше, чем злюсь.

— Нам повезло, что Норико успела тогда вскрыть мне горло. Подумать только, всего одна смерть — и я могу возвращаться сколько угодно раз, потому что ки у неё навечно.

— Ты её поблагодарил?

— Я распорядился доставить в Иноси рыбу из Эена.

— Как смело, — удивилась Киоко. — Не боишься, что остальные не поймут?

Иоши окинул взглядом ещё пустой, не считая нескольких стражников, зал, приблизился к Киоко и коротко поцеловал. Как же она скучала… И как же непозволительно это было сейчас.

— Иоши! — шикнула она, отстраняясь и оборачиваясь на дверь.

— Я женат на наследнице самого Ватацуми. Если ты простишь мне мёртвую рыбу, то и придворным придётся.

Она тихо засмеялась. А потом всё же взяла себя в руки.

— И всё-таки… Мы затеваем большие перемены. Смерть сёгуна не дарует нам расположение народа. Боюсь, последствия могут быть страшнее, чем мы предполагаем.

— Страшнее? Очень сомневаюсь, потому что я предполагаю бесчисленные мятежи, нападения на дворец, попытки свергнуть власть… — Иоши перечислял это так спокойно, словно проживал подобное каждый день.

— И тебя это не тревожит?

— Всегда есть несогласные с властью, особенно среди простого народа. Мятежникам всегда кажется, что они лучше понимают, как устроен мир, лучше знают, как управлять вернее.

— Прямо как мы с тобой.

— Да, — не стал отпираться Иоши. — Как и мы, несогласные с Мэзэхиро. Нас, Сато, поколениями растили с ненавистью. Каждый из нас с рождения слушал о жестокостях ёкаев. Поэтому я так легко тебя предал. Поэтому рассказал о Хотэку отцу. Я верил, что ты просто не осознаёшь опасности того положения, в котором оказалась. Я скажу тебе, возможно, ужасную в твоих глазах вещь…

— Иоши, я понимаю, почему ты тогда так поступил. Это больше не имеет значения, ты давно совсем другой человек.

— Нет, Киоко, послушай. — Он смотрел прямо, серьёзно, удерживая её взгляд своим — холодным, чем-то напоминающим тот, каким он смотрел, когда отдавал то распоряжение, на котором настаивал сёгун. — За месяцы, проведённые с отцом здесь, в подготовке к войне, за то время, что я строил с ним планы и слушал его рассуждения — уже не как сын, но как император, которому он пусть не сразу, но начал постепенно доверять, — я начал понимать его.

— Ты же не хочешь сейчас сказать, что он был прав в своих убеждениях? — осторожно спросила Киоко, а потом сама же себя одёрнула: — Нет. Конечно же нет. Он ведь умер от твоей руки. И ты просил дослушать. Прости.

— Спасибо. — Он взял её руку в свою и поднёс к губам. — Я хочу быть откровенен с тобой. — Он едва коснулся губами кожи, оставляя лёгкий поцелуй. — Я хочу доверять всего себя. Поэтому мне так важно это сказать. Отец… Он не был злодеем.

— Но…

— Он убивал, — поспешил объяснить Иоши. — Он был жестоким, я этого не отрицаю. Но всё, что он делал… Я только хочу сказать, что он был предан Шинджу. По-своему. Он любил и оберегал империю как умел. Тонувший в заблуждениях, выросших из застарелой ненависти, он всё же действительно хотел мира. Для тех, кого любил, кого считал своим народом. Для людей. Ты ведь не можешь отрицать, что и наши действия погубили не меньше жизней.

— Но мы сделали это, чтобы жестокость не множилась, — попыталась возразить Киоко, хотя и сама об этом всё время думала. Скольких убила война? А она сама?

— Наши отцы встали во главе империи едва ли не в том же возрасте, что и мы. Ты ведь знаешь историю, знаешь, что тогда происходило. Наверняка знаешь, как твой отец унаследовал трон.

Конечно, она знала. И сам отец не единожды рассказывал ей. Но в его рассказах не было ненависти. Он не говорил о вине ёкаев, он говорил о вине мятежников. Но это её отец, которого растил его отец. Сёгун же травил Иоши ненавистью с рождения. Как и отец Мэзэхиро — его самого. Замени Первейший в своих рассказах мятежников на ёкаев, сделай упор на то, что чудовища от зависти к людям разрушают таким трудом созданный мир, нарушают покой, — может, она и сама возненавидела бы их.

— Его вера в их чудовищность была непоколебима. И если принять её, становится ясно, что он не такой уж враг империи. Во всяком случае, той её части, в которую верил всем сердцем. Если бы ёкаев не стало, больше некого было бы