Громов: Хозяин теней 5 - Екатерина Насута
Так. И чьё общество?
— Всё… сложно.
Снова вздох.
И я окончательно убираю руку. А ещё отступаю на шаг. И на второй, чтобы, если что, сделать вид, будто только-только пришёл.
— У меня ощущение, что я не нашла подходящих слов, что просто мы поняли друг друга превратно. Кажется. Или я поняла? Дала повод считать, что у него есть надежда на нечто большее…
— Ты же говорила, что он женат.
Это кто?
Николя?
— Да, но его жена очень больна. Она почти при смерти.
— Бедная женщина…
— Он так говорил. И я верила. Но… Света, я не уверена, что у него вообще есть жена. И в целом… раньше он представлялся мне человеком тонким и понимающим. Знающим, что такое страдание. Способным… принять и сочувствовать. А потом… всё так быстро изменилось. Он исчез. И возник вновь. И его напор… при том понимаешь… мне не кажется, что он испытывает ко мне… скажем так, мужской интерес.
Нет, подслушивать, определённо, нехорошо, но очень и очень полезно.
— Если раньше мне представлялось, что… я интересна ему как женщина… то теперь я… ощущаю разницу.
— Да?
Я вот мысленно к вопросу присоединился, потому как лично я ни хренища не понял.
— Он говорит красивые слова, целует руки. Пытается вести себя, как когда-то, но при этом смотрит… вот даже не знаю, как описать. Будто я, конечно, очень ценна и интересна, но… но это не любовь!
Всё-таки понять женщину может только другая женщина.
— Николя ничего не говорит. И… но я по глазам вижу, что я ему нравлюсь.
Ага, значит, это не наш целитель.
Это хорошо.
И тут, со Светочкой, он, стало быть, Николя. Нет, я не против. Хотя узнать про него надо бы. Но тогда о ком сейчас речь? И надо ли мне слушать? Если сестрица догадается, что я тут стоял, она точно разобидится.
— А тут слов много, но вот… не знаю, как будто уже и не настоящие. Кроме того, Свет, сама подумай… я ещё когда написала ему письмо…
Вот и мне интересно, когда.
И главное, кому?
— И я знаю, что он его получил. Но не ответил. Просто исчез. А теперь вдруг появился. С цветами… и его внимание граничит с назойливостью.
— Может, ты разбила ему сердце? Тогда? В письме?
— Конечно. И оно срасталось почти три месяца, — с нескрываемым ехидством произнесла сестрица. — А когда срослось, он осознал, что всё-таки жить без меня не может.
— Как в романе…
— Именно, Свет. Как в романе. И признания его такие вот… книжные, романные напрочь. Ненастоящие! И я прямо сказала, что у меня нет к нему чувств. Нет и не появятся. В конечном итоге ситуация такова, что его чувства, даже если они настоящие, не могут иметь развития. А он не отступает… а вчера, когда он пришёл… с букетом таким. Огромным. Я занята была. И он решил ждать… я отправила Птаху. Присмотреть. Просто присмотреть…
Умница.
— Так вот, он ждал меня, но при этом мило флиртовал с Оленькой Плаховой. И даже пригласил её в парк… на ушко.
— Да?
— У Птахи отличный слух… и у меня не хуже. Савелий, заходи уже.
Ну, кажется, делать вид, что я тут совершенно случайно, поздно.
— Извиняться не буду, — сказал я первым делом и на всякий случай тетрадь приподнял. — Я вообще сдаваться шёл. С чистописанием.
У нас с Метелькой оно скорее грязнописанием получалось.
— А тут дверь приоткрыта. И вы говорите.
— Вот ты и решил послушать? — мрачно поинтересовалась Татьяна.
— Так разговор же интересный.
Чистую правду говорю. Очень интересный разговор.
— Воспитанные люди, Савелий, — Светлана поглядела на меня с укоризной. Но врёшь. У меня к этим взглядам иммунитет и вообще совесть взглядоневосприимчивая. — Если им случается услышать чужую беседу, то они дают знать о своём присутствии.
— Так то воспитанные, — резонно возразил я и тетрадочки отдал.
— Совершеннейший дикарь, — Татьяна улыбнулась и как-то даже с облегчением. — Но… да… наверное… судьбу не обманешь. А мне и вправду не помешает совет. Или даже не совет… и Сав, ты можешь за ним проследить?
— Могу, — я даже обрадовался, потому что следить за кем-то — даже не важно, за кем — всяко интересней, чем зубрить латинские спряжения. — Ты только скажи, за кем.
— Не ты сам, конечно. А твои тени. Птаха от меня далеко не отойдёт… — она бросила быстрый взгляд на Светочку, которая пожала плечами, и это пожатие явно что-то да значило, да только язык женского диалога всяко сложнее латыни будет. Сестрица же, смахнув невидимую соринку, всё же назвала имя. — Я хочу, чтобы вы проследили за Робертом. Помнишь, Роберта?
[1] Вполне себе реальная выписка из правил для гимназистов 1874 г.
[2] Цыбик — ящик, пакет, тюк, обшитый кожей, чаще от 40 до 80 фунтов (т.е. от 16 до 32 кг)
[3] «Собрание арифметических задач для гимназий и прогимназий, мужских и женских, реальных, уездных и городских училищ, учительских институтов и семинарий».
[4] В гимназиях, прогимназиях и уездных училищах учебный год начинался он 1 августа, а заканчивался 1 июля. Кроме месячных летних каникул, были ещё двухнедельные рождественские. А вот в начальных сельских школах учебный год составлял 140–150 дней (около пяти месяцев) — с сентября-декабря по март-май соответственно.
[5] В первый класс гимназий принимались дети не моложе 10 лет, умеющие читать и писать, знающие основные молитвы. Т. е. по сути закончившие начальное обучение.
[6] В конце 1850-х годов один из школьных спектаклей в школе Карла Мая открылся шествием герольдов с флагами, на которых был изображён майский жук; этот символ очень понравился директору и всем присутствующим. С тех пор учившиеся в этой школе на протяжении всей жизни называли себя «майскими жуками».
[7] На горох в школах и вправду не ставили, а вот порка розгами была вполне себе реальна. Николай Пирогов указывал, что в Киевском учебном округе за два года, в 1857–1859 годах, розгами высекли от 13 до 27% всех учащихся. Кроме порки в отношении старших гимназистов применялись карцер, временное исключение из гимназии, исключение с правом дальнейшего обучения в другом заведении и самое страшное — исключение с волчьим билетом,
