Дневник времён заразы - Яцек Пекара
— Наш палач занемог, — сказал я тоном вежливого разъяснения. — Так что придется мне оказать тебе эту милость и заняться тобой лично. — Я поднял железные щипцы, рассмотрел их на свету и дважды щелкнул ими для пробы.
Из-за спины донесся особенно громкий, хоть и приглушенный, стон. Я отложил щипцы на столик. Зажег темно-коричневую свечу с толстым фитилем. Подошел к Никласу и заглянул в его вытаращенные глаза. Он очень, очень сильно пытался что-то мне сказать, но кожаная груша распирала ему всю пасть, и он едва мог дышать, не то что говорить. Я отвернулся и стянул с его левой ноги башмак.
— Ну и вонища от твоих ног, парень, — сказал я с отвращением.
Я поднес пламя свечи к его ступне, к тому нежному месту под подушечками пальцев, хотя у моего пленника кожа везде была загрубевшей, как подошва, и темно-желтой, почти коричневой. Но пламя пробивается и не через такие преграды. Впрочем, я знал, что если понадобится, я сдеру с него эту кожу и уж тогда примусь огнем за живое, кровоточащее мясо. Те, кто пережил подобную пытку, уверяли, что это весьма неприятно.
Лодыжки пленника были обездвижены, так что лишь по резким судорогам его пальцев и спазматическому напряжению мышц стопы и икр я мог судить, что он воспринимает прижигание как болезненное неудобство.
Я держал пламя свечи до тех пор, пока не почувствовал сильный смрад паленой плоти. Я все еще стоял спиной к лицу Никласа, но по громкости доносившегося сквозь кляп стона догадывался, что если бы я освободил узника от этой кожаной груши, он, без сомнения, выл бы в полный голос. Что ж, таково уж свойство огня, что мы предпочитаем от него бежать, а не купаться в нем. Но иногда выбора нет.
— Ну ладно, на пока хватит, — решил я, отодвигая свечу, и повернулся к мужчине.
Лоб его был покрыт густым потом, из уголков рта текла кровь, а из глаз — слезы.
— О, гвозди и тернии! — воскликнул я. — Как же ты мог мне в чем-то признаться, бедняга, если я не вынул грушу из твоего рта!?
Я рассмеялся, словно над собственной оплошностью, и похлопал обормота по щеке.
— Запомни, не кричать, когда я освобожу тебя от кляпа, — произнес я суровым тоном. — Ибо я очень не люблю шума. Ты меня понял?
Он усердно закивал.
Тогда я вытащил у него изо рта грушу. Отвратительно окровавленную и обслюнявленную. И должен признать, что Никлас действительно сдержал обещание: он не кричал и не причитал, а лишь сквозь сжатые зубы скулил, словно раненый пес, а из глаз его текли слезы, будто два маленьких ручейка.
— Ну хорошо, Никлас, рассказывай быстро, как вы это сделали и по чьему приказу, и я тотчас перевяжу тебе ногу, и ты вернешься в винный погребок.
Он сдержал сдавленный стон.
— Но… что? — простонал он, вытаращив на меня глаза. — Я добрый человек, мастер инквизитор, никогда никакого дурного поступка против…
Я тяжело вздохнул и снова заткнул ему рот. Разумеется, я знал, что мой пленник не признается в первую же минуту, но надеялся, что мы придем к согласию достаточно быстро, чтобы мне не пришлось утомлять себя пытками.
— Никлас, — сказал я серьезно, — я хотел бы, чтобы ты рассказал мне все, своими словами, что интересного произошло вчера и каким образом ты заработал рану на руке. Когда ты мне это расскажешь, честно и ничего не утаивая, тогда я позволю тебе жить.
Я на миг прервался и улыбнулся ему искренней и сердечной улыбкой.
— Если же ты будешь оскорблять меня ложью… — Я с грустью покачал головой. — Тогда мне придется взяться за тебя со всей инквизиторской серьезностью.
Я протянул руку так, чтобы он мог ее отчетливо видеть, и несколько раз щелкнул тисками для пальцев.
Этот маленький, удобный инструмент напоминал щипцы для колки грецких орехов, но на самом деле он отлично дробил пальцы. Пытка эта, по правде говоря, не была ни изощренной, ни особенно болезненной, однако могла доставить немало неприятностей, по крайней мере, в самом начале, когда допрашиваемый еще не познал и не свыкся с истинно великими мучениями.
Я надел ему это устройство на большой палец правой ноги, после чего закрутил винт так туго, что услышал треск ломающейся кости, а из-под когтистого, грязного ногтя Никласа хлынула струйка крови. За спиной я слышал лишь хрип моего пленника.
— Что ж, — сказал я громко. — А теперь займемся тем пальцем, которого мы обычно почти не замечаем, но который, будучи ранен или раздавлен, столь болезненно напоминает нам о своем существовании.
Не знаю, слышал ли меня Никлас, или же он был слишком сосредоточен на муке, причиняемой сломанным пальцем, но я надел ему тиски на этот раз на мизинец и провернул винт до упора. А потом еще, стиснув зубы, дожал так сильно, как только мог. На этот раз из-за спины доносился не хрип, а хоть и приглушенный, но все же ужасающий вой. Полный отчаяния и боли. Я снял инструмент со стопы пленника и повернулся к нему. Подбородок и грудь его были красны от крови, глаза вытаращены, а лицо, искаженное страданием, покрыто потом.
Я легонько похлопал его по щеке.
— До свадьбы заживет, — весело пообещал я. — Я ведь вовсе не хочу тебя мучить, — добавил я, на этот раз уже серьезным тоном. — Больше всего на свете я хотел бы отпустить тебя домой, да и сам бы с радостью отдохнул. Скажи-ка мне: зачем нам обоим здесь мучиться, а? Правда ведь?
Я дружелюбно посмотрел на него.
— Я выну кляп, — сказал я. — А ты будешь так любезен, что не станешь кричать, и даже говорить ничего не будешь, пока я не спрошу. Договорились?
Мои слова и их смысл, к счастью, до него дошли, ибо он усердно закивал и столь же усердно заморгал. Я снова вынул грушу из его рта и с удовлетворением отметил, что он оказался весьма воспитанным, сдержал обещание, и, кроме сдавленного стона
