Шарлатан 3 - Квинтус Номен
– Товарищ Шарлатан, а вам не кажется, что вы лезете не в свое дело? Вы же вообще еще не коммунист, а дело, как я понимаю, чисто партийное, и вас оно касаться не должно.
– Маринка тоже не коммунистка, а я хотя бы пионер.
– Как это не коммунистка? Она же была секретарем обкома комсомола, или ты о другой Чугуновой говоришь?
– О ней, о ней самой. Она была секретарем обкома комсомола как комсомолка, но сейчас она там не работает и из комсомола просто по возрасту вышла. А в партию ее не записали, так что она вообще беспартийная. А еще она одинокая вдова с тремя малыми детьми, а я – вполне себе холостой мужчина, причем бездетный, мне в Москву скататься проблемы не составит.
– То есть не коммунистка… а ты одинокий холостой бездетный пионер… и в курсе вопроса, говоришь? Тогда давай, сам приезжай, но учти: спрашивать с тебя будем как с пионера! – Сталин откровенно заржал в трубку, – но не опаздывай, а то…
– Я помню: в угол на горох. Не опоздаю, и не надейтесь. И если вы сами на заседание этой комиссии зайдете, то увидите самый настоящий антисоветский заговор своими глазами. Только вы никому пока не говорите, что вместо Маринки я приеду, чтобы заговорщики попрятаться не успели, хорошо?
– Ну ты просто редкостный нахал! – прокомментировал мой разговор Сергей Яковлевич, когда я повесил трубку. – Я даже не знаю, что я с тобой сделаю, когда получу выговор за то, что я тебя с таким пустяком к телефону вообще запустил!
– Думаю, торт мне подарите в благодарность, а если мне будет позволено выбирать какой, то я, пожалуй, «Киевский» предпочту. Но если вы его достать не сможете, то уж лучше пралиновый, а вообще мне все равно, просто Марусе именно такие нравятся. А дело это на самом деле государственной важности, и на самом деле я не Маринку сейчас защищаю: она-то на самом деле беспартийная, ей ЦК ничего сделать не сможет. Я защищаю сейчас главным образом вашу собственную задницу, то есть и вашу персонально, и общественную задницу Горьковской области. А вот от чего, я вам скажу когда вернусь: есть у меня тяжелые предчувствия.
– А чего это ты тогда просился грудью защищать… нашу общую задницу? За свою-то не боишься?
– Мне пока еще тринадцать, и меня точно не расстреляют. А вот насчет вас у меня уже такой уверенности нет. И, что хуже, у меня нет уверенности в том, что на вас не повесят всех собак из-за дыры в бюджете КБО, а если вас от нас уберут, то и КБО разгонят нафиг. А тогда я сорву программу по Воронежу. И я даже знаю, кто именно только об этом и мечтает – но вам я все подробно расскажу только когда вернусь: а вдруг я ошибаюсь? Это, конечно, маловероятно, я вроде раньше еще ни разу не ошибался, но в жизни все случиться может. Ладно, побегу, спасибо за телефон!
– Ну-ка, присядь на пару минут.
– Не присяду: мне еще нужно на пиджак все свои награды повесить, а без Надюхи я этого сделать не смогу: там же нужно будет подкладку из брезента изнутри пришить чтобы ордена и медали пиджак не порвали своей тяжестью. А это дело небыстрое, да еще мне сколько в Кишкино-то добираться! А в Москве заседание комиссии назначено на завтра уже, причем на одиннадцать утра…
Маринке я позвонил уже из приемной товарища Киреева и сказал, что все уладил и ей точно никуда ехать не надо. Она, конечно, мне вообще не поверила, но я снова сунулся в кабинет к начальнику, позвал его к трубке и тот сказанное мною Маринке подтвердил. А затем, провожая меня до двери приемной, задумчиво пробормотал:
– Надеюсь, ты знаешь что делаешь.
– Да не волнуйтесь вы так, Сергей Яковлевич, я всегда знаю что делаю. А если к вам кто-то приставать начнет, просто валите все на меня: это, мол, Шарлатан придумал, а я вообще в это время сидел в буфете и чай пил с пряниками и вообще обо всем об этом только сейчас от вас и услышал. И даже если меня там на месте расстреляют, все равно валите: мертвому-то уже не больно…
– Вот умеешь ты людей успокаивать… так, что они потом неделю уснуть не могут спокойно. Ладно, иди уже, но по возвращении и сразу ко мне!
– Обижаете, Сергей Яковлевич, я сначала все же в туалет пописать зайду: все же лететь два часа минимум, а в самолете гальюн страсть как неудобный…
Надюха меня впервые сумела обругать так изощренно, что я даже удивился – однако процесс цепляния к пиджаку кучи госнаград (это если три ордена Шарлатана тоже госнаградами считать) был лишь легкой разминкой перед вывешиванием там уже двадцати семи «отраслевых» медалей. в конечном итоге пришлось принять ее предложение и дюжину медалей «попроще» повесить на правой стороне пиджака – но все равно в зеркале я узрел лишь американскую пародию на северокорейских генералов в день государственного праздника. Генералов потому, что пиджак мне пришлось одевать новый (из старого я, оказывается, уже вырос), который Надюха мне сшила из материала цвета «морской волны», из которого вроде и каким-то военным парадные мундиры шили.
А ругала она меня потому, что в этом совсем новеньком, ненадёванном еще пиджаке пришлось много дырок делать под награды, и ей было страшно жалко «новую одёжу портить». Однако и она согласилась, что «вызов на комиссию ЦК – веский повод для надевания всех наград»: я ей все же не сказал, что вызывали туда вовсе не меня. Отец, когда я с этим пиджаком в руках вернулся домой, его внимательно осмотрел со всех сторон и предложил для него мне в комнату стеклянную витрину-шкаф сделать, чтобы и пиджак не пылился, и не пришлось все медали постоянно перевешивать на стену и обратно. А мама, вздохнув тяжело и пробормотав что-то вроде «когда же они от тебя отстанут-то», уточнила, будет ли у меня время пробежаться в Москве по магазинам и написала небольшой список «приоритетных покупок», в котором особо отметила новую обувку близняшкам, причем и на осень, и на зиму (не для улицы на зиму, на улице зимой нормальные люди в валенках ходят, а
