Инженер Петра Великого 7 - Виктор Гросов

Спор зашел в тупик. Вон и Кантемир даже молчит, будто соглашаясь с его генералами. А ведь именно он больше всех ратовал за борьбу любой ценой.

Глядя на своих генералов, Петр впервые видел непробиваемую стену, выстроенную из упрямой правды. Он мог рявкнуть, пригрозить плахой — и они бы наверняка подчинились, пошли бы за ним в эту самоубийственную атаку. Они спасали его, своего царя-батюшку, от него самого, от его ярости и гордыни.

Все доводы были высказаны. Когда, казалось, говорить было уже не о чем, фельдмаршал Шереметев вновь подал голос. Тяжело оперевшись на эфес палаша, он посмотрел на Петра взглядом старого, умудренного опытом человека, взирающего на молодого, полного сил, но сбившегося с пути воина.

— Государь, — прошептал он, — ты говоришь о легенде для будущих поколений. О славной гибели. Да, славно умереть за веру и царя — это честь для солдата. А долг царя — жить для государства. Кому ты державу оставишь, на кого? На Божью волю? Так Бог тебе ум и дал, чтобы ты эту волю исполнял, а не искушал Его понапрасну!

Он сделал паузу. Петр хотел было его оборвать, но что-то в спокойной силе старика удержало его.

— Ты создал Смирнова, — продолжал Шереметев. — Вытащил его из безвестности, поверил в его безумные затеи. И он отплатил тебе сторицей, взял неприступный Азов. Уже вся армия об этом знает. Твои верфи, государь, мануфактуры, Питербурх — кто все это до ума доведет, коли ты здесь голову сложишь? Наследник? Молод еще. Бояре? Разворуют, растащат, по ветру пустят все труды твои!

Взгляд фельдмаршала стал жестким.

— Твое наследие и главное детище — это не эта несчастная, обреченная армия. Твое детище — это вся Россия, что ждет твоего возвращения. Ты должен вернуться, чтобы спасти дело всей своей жизни.

Эти слова пронзили броню императора и достали до человека. Перед его мысленным взором встало не абстрактное «наследие», а дымящие трубы Игнатовского, загремели молоты на верфях, запахло свежей сосновой доской на стапелях. И возникло лицо Смирнова — хитрое, все понимающее. Какой еще дьявольский механизм он уже придумал там, в тылу? И все это, все это, отдать на поругание, променять на одну героическую, но никому не нужную смерть?

Молча развернувшись, он вышел из шатра. Снаружи его встретили холод и запах дыма от тысяч вражеских костров, ржание измученных лошадей и тихий стон из лазаретной палатки. У самого края лагеря он долго глядел на бесконечную огненную цепь, опоясавшую его армию. Эта цепь была вражеским кольцом, своеобразным воплощением его личной ошибки. Он завел сюда лучших своих людей, поверив лживым обещаниям. И теперь, чтобы спасти их, ему предстояло принести в жертву то, что он ценил превыше жизни, — миф о своей непобедимости. Ему предстояло склонить голову.

Вернувшись в шатер, он застал генералов на тех же местах; молчаливые, напряженные, они ждали его решения. Ни на кого не глядя, Петр прошел к столу, налил в простой оловянный кубок воды из походной баклаги и осушил его одним глотком. В тишине его голос прозвучал безжизненно:

— Готовьте парламентера.

Никто не проронил ни слова. Все понимали, какой ценой далось это решение.

Конец интерлюдии.

Глава 16

Безумная мысль не давала покоя. Я ее отгонял всеми силами.

Холод. Пробирающий до костей. Тело стало сплошным комком напряжения. Руки, вцепившиеся в плетеный борт гондолы, свело так, что пальцы не разгибались. Так, Смирнов, работаем. Что у нас есть?

Первым делом — оценка состояния. Я проверил гондолу: два бочонка «Дыхания» были надежно закреплены. Теперь аппарат. Потянувшись к рычагу горелки, я понял, что пальцы не слушаются — пришлось разжимать их второй рукой. Короткое, почти рефлекторное нажатие, и «Сердце Дракона» отозвалось утробным, сытым ревом. В купол ударил столб пламени, гондола дрогнула и с ленцой поползла вверх. Я отпустил рычаг. Зависли. Контроль есть. Минимальный, но все же. Немного погрел руки у горячего сопла. А ведь пламя сильно меня демаскирует. Радует, что маловероятен случай того, что кто-то будет пялится на звезды. Да и костры сильно мешают концентрироваться на что-то в небе.

Теперь вниз. Нащупав пеньковый шнур клапана, я дернул. Где-то высоко надо мной зашипел стравливаемый воздух. Началось падение, тоже медленное, инерционное. Быстрых маневров не будет. Эта штука — не истребитель, а груженый товаром дирижабль из старых фильмов. На подъем в сотню метров уйдет минуты три-четыре, не меньше. Снижение через клапан — еще дольше. Инерция чудовищная. Любой маневр нужно планировать минут за десять. Десять минут, Карл! За это время на земле полк перебьют.

А еще память подкидывала события сегодняшнего дня. Лопнувший канат. Один некачественный узел, одна прогнившая нить — и все расчеты полетели бы к чертям вместе с моими костями. В этот раз пронесло. Второго раза может и не быть. Какой там надежный корабль — я на пороховой бочке, летящей по воле случая.

И все же…

Внизу, во всех подробностях, расстилался огромный турецкий лагерь. Тысячи мерцающих костров, и тонкие струйки дыма от них, словно крошечные стрелки компасов, тянулись в одну сторону — на запад. Однако длинный конус-«чулок» Дюпре, висевший под гондолой, указывал совершенно в другом направлении — на юго-запад. Есть! Ветровой сдвиг. На разной высоте воздушные потоки жили своей жизнью. Я не мог рулить, не мог идти против ветра, зато, меняя высоту, мог ловить разные течения и выбирать направление дрейфа. Неточный, требующий колоссального упреждения и интуиции метод, зато он был.

Вся история войн, известная человечеству тактика и стратегия разворачивались на плоскости. Я же смотрел на них из третьего измерения. С этой высоты поле боя превращалось в систему, в живую, понятную схему. Линии обороны, расположение резервов, пути снабжения — все как на ладони. И в этой системе отчетливо выделялись два центра притяжения, уничтожение которых могло вызвать каскадный сбой всей вражеской машины.

Первый я нашел сразу, и находка вызвала кривую усмешку. Сколько же сил и времени ушло на допросы, на вычисление ставки Великого Визиря! Я-то искал нечто замаскированное, укрытое, защищенное — по образу и подобию походного шатра нашего Государя, ценившего функциональность, а не пышность. Каким же я был наивным, меряя Восток своей меркой. Ставка визиря не пряталась, а она кричала о своем существовании. В самом