Инженер Петра Великого 7 - Виктор Гросов

— Держи! Держать! — кричали унтеры, глядя, как канаты, натянувшись до предела, врезаются в ладони солдат.

Люди упирались ногами в землю, лица исказились от напряжения. Шар, уже достигший значительной высоты, стал живым существом, рвущимся на свободу.

Обернувшись, я встретился взглядом с Дюпре. Француз стоял, забыв про самообладание. Рот был полуоткрыт, в глазах отражалось пламя горелки и плескалось чистое, детское изумление. Он непроизвольно отступил на шаг, словно перед ним вырастала гора.

— Mon Dieu… Ça marche… (Боже мой… Оно работает…) — прошептал он так тихо.

С натужным скрипом шар оторвался от земли. Гондола, лежавшая на боку, качнулась и повисла в воздухе на высоте человеческого роста. Он летел, действительно летел.

По толпе пронесся многоголосый вздох восторга. Солдаты, забыв про строй, крестились; женщины на окраине поляны падали на колени, шепча молитвы. Для них это было как какое-то знамение, нарушение всех земных законов, сотворенное волей одного человека.

Я опустил руку с фитилем. Внутри все распирало от пьянящего триумфа. Получилось. Вопреки всему мы это создали.

Эйфория от первого успешного подъема быстро схлынула. Мы сотворили чудо, теперь его предстояло превратить в оружие. Когда шар, послушный командам, опустился на землю и сдулся, вновь став бесформенной грудой ткани, я собрал ключевых офицеров у гондолы. Зевак отогнали солдаты. В воздухе витал запах горелой пакли и раскаленного металла.

— Господа, — я обвел взглядом их воодушевленные лица, — вы видели, что эта машина способна летать. Теперь нам предстоит научить ее воевать. На подготовку у нас времени мало, как обычно.

Ответ на главный вопрос — кто поведет «Небесный Сокол» в бой — был очевиден. Никто, кроме меня, не знал всех тонкостей его конструкции, не чувствовал его капризного нрава. Как создатель, я и должен был стать его первым пилотом. Аксиома, не требующая доказательств.

— Первым полечу я, — объявил я как о деле решенном. — Мне нужно понять, как он ведет себя на высоте, как реагирует на ветер…

— Никак нет, ваше благородие!

Резкий голос Дубова перебил меня. Я обернулся. Поручик стоял, выпрямившись во весь свой немалый рост, с серьезным лицом. В руках он все еще сжимал свой «Шквал», словно тот придавал ему уверенности.

— Поручик? — я удивленно приподнял бровь. — Я ослышался?

— Никак нет, — повторил он, и впервые в его взгляде, устремленном прямо на меня, не было преданности — там горела непреклонность. — Я не могу этого допустить.

Офицеры замерли. Это было прямое неповиновение.

— Поясни, — процедил я, хмурясь.

— Ваше благородие, под Азовом, когда Сытин поднял мятеж, я спас вас. А в ущелье, когда вас контузило? Кто бы принял командование? — четко, отбивая каждое слово, произнес Дубов. — Армия держится на вас. Я не справлюсь, отвечаю только за вас. Без вас мы — стадо. Я не могу позволить, чтобы голова лезла в пасть льву, когда для этого есть руки. Мой приказ, данный капитаном де ла Серда, — защищать вас. И он старше любого другого.

Он замолчал. Его слова звучали веско. Он взывал к логике, к здравому смыслу, против которого трудно было возразить. Он был прав. И от этого я злился еще больше.

— Это приказ, Дубов! — хмыкнул я.

— А мой долг — сохранить командира! — отрезал он.

Наши взгляды скрестились. Сломать его через колено, пригрозить трибуналом? Глупо. Я мог, конено. Однако так я бы потерял одного из самых преданных в своей команде. Да и остальные офицеры явно разделяют его измышления.

— Хорошо, — выдохнул я, отступая. — Ты победил. Полетишь ты. Но инструктором буду я. И если ты хоть раз дашь мне повод усомниться в своих силах, я отстраняю тебя без разговоров. Это не обсуждается.

На лице Дубова промелькнуло облегчение. Он добился своего.

С этой минуты наша поляна превратилась в первый в мире учебный аэродром. Десятки раз в день «Небесный Сокол», удерживаемый на длинных канатах, взмывал на высоту в несколько десятков метров. Я вбивал в Дубова основы аэростатики, объясняя и механику, и физику полета.

— Горелка — не печка! — кричал я, перекрывая рев пламени. — Короткий, мощный импульс — набираешь высоту. Уменьшил пламя — плавно снижаешься. Чувствуй, как шар отвечает, как он дышит!

Дубов оказался на удивление способным учеником и быстро освоил азы. Он научился работать с рычагом горелки, интуитивно улавливая нужный момент для подачи тепла. Клапан на вершине купола тоже поддался ему: короткие, резкие рывки за шнур позволяли стравливать горячий воздух и точно регулировать скорость снижения. Мы отрабатывали сброс балласта — мешков с песком, имитирующих бомбы. На земле Анри Дюпре, как опытный артиллерист, объяснял ему основы баллистики, внося поправки на ветер. Дубов впитывал знания с жадностью, и к исходу второго дня я был почти уверен, что он справится.

А на третий день произошел неприятный, если можно так выразится, инцидент.

Полдень выдался безветренным. Мы поднялись на максимальную для привязи высоту — около ста метров. Накануне вечером стелился странный туман, и в разговоре с Дюпре один из его помощников обронил: «Странная погода, господин. Воздух словно слоеный пирог». Тогда я не придал этому значения. А зря.

Шар, неподвижно висевший в воздухе, вдруг начал стремительно терять высоту.

— Больше огня! — крикнул самому себе Дубов и до упора нажал на рычаг горелки.

Столб пламени взревел, ударив в купол, но аппарат продолжал падать, все быстрее. Внизу солдаты, державшие канаты, в панике забегали, пытаясь смягчить удар.

— Не работает! — в голосе Дубова прозвучало отчаяние. — Падаем!

Мысли заметались, выстраивая цепочку. Падает. Горелка на полную, но тяги нет. Почему? Ткань цела, ветра нет. Что изменилось? Воздух… он стал другим. Вчерашний туман… Инверсия! Мы поднялись сквозь плотный утренний холод и попали в ловушку — слой более теплого, разреженного воздуха над ним! Плотности не хватает, мы в нем тонем! Значит, надо не греть, пытаясь пересилить стихию, а падать! Пробить этот предательский теплый слой и вернуться вниз, в холодный и плотный воздух у земли, который нас удержит!

— Уменьши пламя! — заорал я. — Остынь! Гаси горелку!

Дубов уставился на меня как на сумасшедшего. Приказ звучал абсурдно, он противоречил всему, чему я его учил: падать