Военный инженер Ермака. Книга 2 - Михаил Воронцов
Шум рубанка, запах свежей стружки и стук топора для таких людей стали не наказанием, а чем-то вроде тихого удовольствия. И, в отличие от кузниц, здесь редко кто делал кривую физиономию или норовил сбежать.
В сушильных сараях, где мы готовили дерево, работа показалась на первый взгляд совсем отдыхом. Тут не нужно было махать молотом или тягать тяжёлые заготовки, как в кузнице. Всего-то делов, что разложить доски и брусья на подставки, оставляя между ними щели, чтобы воздух свободно ходил, а затем время от времени их переворачивать, проверяли, не пошли ли трещины или плесень. Ну и иногда подправить заслонки, чтобы тёплый воздух шёл ровнее.
Пришлось объяснять, что простота эта обманчивая и надо быть очень внимательным. Стоит оставить доски слишком близко — в них заведётся сырость; забудешь перевернуть — поведёт дугой; прозеваешь заслонку — пересохнут, и пойдут трещины. Поэтому я с Лаптем постоянно напоминал молодым: смотрите в оба, проверяйте, как лежит дерево. Приходилось и голос повышать, когда кто-то отлынивал или просто ленился.
А в кузнях казакам нравилось меньше.
Уже с порога их встречал жар. Горн гудел, раздуваемый мехами, и густой горячий воздух обжигал лицо, проникал в лёгкие. Уже через час руки и спина ныли от тяжести молота, пальцы слабели, а в висках гулко стучало от железных ударов. Те, кто привык сидеть в седле или бродить по лесам, неохотно задерживались здесь — для них стояние на одном месте казалось пыткой.
Жара и дым впивались в глаза, вызывали слёзы. Угольная пыль оседала на лице и руках, вбивалась под ногти. От непривычного грохота и звона наковальни глухо звенело в ушах. Новички часто кашляли, прикрывая рот ладонью, и косились на выход, где их манил свежий воздух.
Но тяжело было не только мышцам, но и глазам. Кузнечное ремесло требовало точности и терпения. Нужно уловить верный цвет раскалённого металла, понять время, когда заготовка податлива, и нанести точный удар. Тем, кто привык действовать неряшливо и быстро, было особенно тяжело.
Некоторых раздражала сама необходимость подчиняться ремесленным правилам. Для вольного казака стоять и долбить железяку часами казалось унижением. Они старались браться только за простое: принести уголь, воду, недолго покачать меха, и при первой возможности исчезали под каким-нибудь предлогом.
А вдобавок еще и опасности, которые в кузне на каждом шагу. Искры впивались в кожу, пламя прожигало одежду, что-нибудь тяжелое может запросто упасть на ногу. Неловкое движение, и пальцы на раскалённой детали. Вопль, ругань, работа остановлена.
Довершали картину теснота и шум. В душной кузнице, где каждый шаг грозил столкновением с чьим-то плечом, а над ухом гремел молот соседа, легко закипали ссоры. И нередко кто-то, бросив молот на пол, с проклятиями уходил за дверь, говоря, что работа здесь — не для него.
Я понял, что в кузнице людей нельзя просто поставить к горну и ждать толку. Учить, учить и учить. Даже мелочам. Учить и успокаивать. Своим примером показывать, что в кузне можно находиться без нервотрепки, спокойно работая и получая удовольствие от того, что сделал.
Сначала я давал им несложные задания. Не просто таскать уголь, а следить, чтобы он был сухим, чтобы горн горел ровно. Не просто качать меха, а делать это в ритм, сохраняя одинаковую подачу воздуха. Объяснял, зачем это нужно, показывал, как один неверный взмах меняет цвет металла. Когда человек видел, что от его движения зависит работа всего стана, он начинал внимательнее относиться к делу.
Если, конечно, он не совсем сволочь или разгильдяй.
Потом мы переходили к молоту. Не к тяжёлому кузнечному, а к среднему, чтобы привыкнуть. Я брал его в руку, показывал, куда и под каким углом ударить. Казаки удивлялись, что не нужно бить «со всей дури», что ровный и точный удар ценнее грубой силы.
Ошибки были неизбежны — металл трескался, заготовка гнулась, но я вместо ругани просил посмотреть, в чём дело. Так они учились видеть причину: перегрел, недогрел, сбил удар. Через пару дней многие уже сами могли сказать, что пошло не так.
Тем, кто заскучал от того, что у них все легко получалось, я показывал хитрости — как быстрее разогреть клинок, как закалить, хотя этого по плану еще не было. Любопытство делало своё: многим хотелось попробовать это самим.
А когда кто-то ковал первую удачную деталь, я поднимал её на ладони и говорил, чтобы все посмотрели. Это был их маленький триумф, и он мотивировал сильнее любого приказа.
Постепенно жар кузни переставал быть врагом, а звон молота — мукой. Те, кто пришёл сюда из-под палки, начинали оставаться дольше, чем требовалось, и просили научить их «еще чему-нибудь».
Когда в кузню заходили новички, я уже знал, чего ожидать. Первые дни у них уходили на то, чтобы просто привыкнуть к обстановке: жар от горна бил в лицо, воздух был тяжёлым, пах железом, углём и гарью. Я ставил их на простые дела — держать заготовку, подавать инструмент, качать меха. Работали неловко, но глаза бегали и впитывали, что к чему.
Через несколько дней самых упорных железо уже начинало слушаться. Я давал им несложное.
Неделя-другая — и кое-кто сможет сам выковать наконечник для болта, какую-нибудь простую деталь. Не без огрехов, но и без того, чтобы я или Макар следили за каждым ударом. Видно было, что им становилось интересно и в глазах появлялся тот самый азартный блеск, без которого в ремесле никак.
А к концу месяца самые толковые должны взяться за серьёзные детали — спусковую скобу, крючок, другие части. Сложные узлы я по-прежнему буду делать сам.
…Я обычно выходил из Кашлыка почти в сумерках, когда работа в кузнице заканчивалась. Шёл по знакомой тропе к небольшой полянке — там в это время года ещё можно было найти полевые цветы. Собирал всё, что попадалось: иван-чай с лиловыми кистями, белые ромашки-поповники, синие колокольчики, даже несколько запоздалых васильков нашёл у края поляны. Иногда попадался шиповник — розовые лепестки ещё держались на кустах, хотя осень уже наступала. Даша любила, когда я приносил ей такие простые букеты. Говорила, что от них пахнет летом и лесом, что они напоминают ей дом за Уралом.
В тот
